Анна Потоцкая - Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

Как ни легкомысленны парижане, катастрофа произвела на них сильное и глубокое впечатление, дав повод для многочисленных пересудов. Многие приписывали пожар политическим козням. Последние, особенно усердные приближенные, уговаривали императора удалиться, пока толпа не запрудила все выходы, стараясь при этом заронить в нем гнусные подозрения, но Наполеон, всегда спокойный в опасности, не обратил никакого внимания на эти пошлые инсинуации. Проводив императрицу до экипажа, он вернулся в посольство и сказал князю Шварценбергу, что пришел помогать тушить пожар.

Эти слова произвели громадный эффект. Австрийцы, полные восхищения и признательности, во главе со своим послом окружили императора, и эта живая стена сердец, прежде настроенных враждебно, представляла собой в тот момент не менее крепкий и падежный оплот, чем отряд его Старой гвардии.

У Денона – Нога мумии – Салон виконтессы де Лаваль – Обед у Талейрана – Герцог де Лаваль – Петрарка и Лаура – Даву в Савинъи – Куропатки маршала – Граф де Ф. – Завтрак у госпожи де Суза – Лабедуайер – Герцогиня Курляндская – Талейран и его сераль

Однажды пустившись в свет, я была всецело поглощена светскими удовольствиями и лишь по утрам находила иногда свободную минуту, чтобы посетить музеи и ателье художников. В это время я познакомилась с господином Деноном, который обладал большим вкусом, был всегда очаровательно весел и необычайно услужлив. Он вызвался сопровождать меня в Лувр, где в то время находились захваченные французами в Италии знаменитые художественные произведения.

Спустя несколько дней любезный директор пригласил меня к себе завтракать, чтобы показать свой собственный музей, состоявший из массы драгоценных вещей, собранных им в разных странах, и в особенности в Египте. Он обратил мое внимание на маленькую, хорошо сохранившуюся ножку мумии – такую изящную, грациозную, что невольно являлась соблазнительная мысль похитить ее и сделать из нее пресс-папье.

– Посмотрите, – сказал господин Денон, – вот чудо-то! А знаете, судя по всему, она принадлежала кому-нибудь, происходившему по прямой линии от фараонов.

– Кто знает? – ответила я. – Возможно, это ножка одной из жен Сезостриса.

– Пусть будет жены Сезостриса, – согласился он, – но в таком случае это была его самая любимая жена, которую он оплакивал всю жизнь.

Тетка познакомила меня со своими друзьями, которые почти все жили в Сен-Жерменском предместье и, следовательно, принадлежали к оппозиции. Там всё порицали, много вздыхали о прошлом и почти совсем не веселились. Это общество мне не особенно понравилось. Единственным приятным домом, куда меня ввела тетка, был салон виконтессы де Лаваль. Эта умная женщина умела во всем находить только хорошие стороны. Она гордилась, если можно так выразиться, своей бедностью, никогда не завидуя тем, кто, наоборот, разбогател: надо же утешаться хотя бы богатством, если ты не принадлежишь к роду Монморанси. И это было все!

В маленьком салоне виконтессы собиралось избранное общество, молодежь всех партий стремилась быть сюда принятой, так как бывать здесь считалось признаком хорошего вкуса. Прислуга состояла из лакея и негритянки, готовившей чай и представлявшей собой нечто среднее между служанкой и доверенным лицом.

На этих чрезвычайно скромных собраниях мне посчастливилось увидеть всех, кто был тогда популярен в Париже. Талейран и герцогиня Курляндская принадлежали к числу наиболее частых посетителей виконтессы, но госпожа Талейран не бывала у нее – и здесь виконтесса оставалась верна себе. Беседы на этих собраниях велись вполне непринужденно, так как политика и партийный дух были отсюда совершенно изгнаны. Госпожа де Лаваль с необычайной ловкостью начинала какой-нибудь интересный разговор, а когда видела, что беседа принимает оживленный характер, спокойно погружалась в свое вязанье из толстой шерсти, и только особенно интересная тема заставляла ее принять участие в беседе. В таких случаях все молчали, а она говорила, и так красиво, остроумно и оригинально, что все слушали как зачарованные.

Когда-то она славилась необыкновенной красотой, но и теперь еще ее кроткие черные глаза сохранили удивительный блеск. Мне рассказывали, что ее старый деверь герцог де Лаваль, известный своими глуповатыми выходками, желая выразить свое восхищение бархатными глазами виконтессы, как-то воскликнул: «Надо признаться, сестрица, что ваши глаза напоминают цвет бархатных панталон».

Я знала этого бедного герцога, когда он был уже совсем дряхл. Его глупости заставляли меня умирать от смеха. Я даже хотела составить из них сборник, потому что они были действительно необыкновенными, но, к несчастью или, скорее, к счастью, глупости скоро забываются.

Тем не менее один из анекдотов о нем я все-таки расскажу.

Это произошло на обеде у Талейрана. Мы долго ждали герцога де Лаваля и наконец сели за стол. Когда герцог появился, хозяин, гораздо более вежливый, чем его жена, рассыпался в извинениях.

Надо заметить, что в то время герцог был одержим манией покупать старинные портреты и, как он простодушно объяснил, запоздал, присутствуя на аукционе картин.

– Держу пари, что вы опять купили какую-нибудь мазню, – сказал Талейран.

– О! – со значительным видом воскликнул герцог. – Вы бы с удовольствием украсили свою библиотеку этой «мазней»: это портреты двух знаменитых людей.

– Ба! – с презрительной миной произнес Талейран. – Чьи же это портреты?

– Подождите, – ответил бедный любитель искусства, с видимым замешательством принимаясь за суп, чтобы собраться с мыслями. – Женщину зовут так же, как и госпожу Реньо де Сен-Жан-д’Анжели – Лаурой, а вот имя мужчины я всегда забываю, что-то вроде Патрака.

Все молчали, но это было то коварное молчание, за которым обыкновенно следует взрыв безумного смеха.

Тогда хозяин, не стесняясь присутствующих, которых обвел спокойным, но в то же время насмешливым взглядом, заметил герцогу поучительным тоном:

– Запомните раз и навсегда имена ваших знаменитостей. Вы, вероятно, хотели сказать Лаура и Плутарх.

– Ну да, конечно! Этот негодник Плутарх – я всегда забываю его имя. На аукционе его, кажется, называли Петраркой, но это, вероятно, невежды, которые, как и я, не знали настоящего имени возлюбленного Лауры. Ну конечно, Плутарх… Это все знают, а теперь и я: ведь это известно из истории.

Это было уже слишком! Все разразились долго сдерживаемым хохотом, только один Талейран оставался чужд нашему веселью и, окидывая всех хитрым взглядом, имел дерзость спросить герцога о причине нашей внезапной веселости.

Госпожа де Суза, сын которой был нездоров, тут же нас покинула, чтобы развлечь больного, рассказав ему описанную историю.