Джон Голсуорси - Через реку

Когда Клер ушла, девушка беспокойно заходила по неосвещённой комнате: "Нехорошо мучить людей!.. Женщина должна быть любимой… Мужчина тоже". Стиль как у малых пророков! Озарение низошло на Динни, как на Павла, когда тот шёл назначенным путём. Она ходила взад и вперёд, пока не устала; потом зажгла свет, сбросила платье, надела халат и села причесаться на ночь. Причёсываясь, взглянула на своё отражение в зеркале и долго не могла от него оторваться, словно давно не видела себя. Её щеки, глаза, волосы ещё дышали лихорадкой, передавшейся ей от Клер, и девушка казалась самой себе неестественно оживлённой. А может быть, в этом виновато солнце, которое влило зной в её жилы, пока она сидела с Дорнфордом в плоскодонке? Динни расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна она оставила распахнутыми, шторы не опустила, и звёздная ночь беспрепятственно заглядывала ей в лицо сквозь мрак тесной комнатки. Часы в холле негромко пробили двенадцать – часа через три уже начнёт светать. Девушка подумала о Клер: сестра спит за стеной и видит прекрасные сны. Она подумала о Тони Круме, пьяном от счастья в своём только что перестроенном коттедже, и память подсказала ей избитую фразу из "Оперы нищих": "Её поцелуи блаженство дарят, приносят покой и отраду". А она? Динни не спалось. Как когда-то в детстве, ей хотелось побродить, проникнуть в тайны мертвенно тихой ночи, посидеть на лестнице, обойти комнаты, свернуться клубочком в кресле. Она встала, надела пеньюар, туфли, выскользнула из комнаты и села на лестнице, обхватив руками колени и прислушиваясь. В старом тёмном доме ни звука, лишь где-то тихонько скребётся мышь. Динни встала, ощупью нашла перила и спустилась вниз. Навстречу ей из холла потянуло затхлостью, – его приходится оставлять на ночь открытым: там слишком много старого дерева и мебели. Динни, вытянув руки, добралась до дверей гостиной и вошла в неё. Воздух здесь был тоже тяжёлый: пахло цветами, табаком и ароматической смесью, купленной ещё в прошлом году. Девушка подошла к балконной двери, отдёрнула портьеры, открыла её и с минуту постояла, жадно вдыхая воздух. Было темно, тихо, тепло. При свете звёзд она видела, как поблёскивают листья магнолий. Она оставила дверь открытой, добралась до своего любимого кресла и прикорнула в нём, поджав под себя ноги. Потом обхватила плечи руками и опять попыталась вообразить себя маленькой девочкой. Ночной воздух вливался в дверь, часы тикали, и, следуя их ритму, остывал зной, разлитый по жилам девушки. Вскоре она закрыла глаза и, как всегда в этом старом кресле, почувствовала себя так уютно, словно была прикрыта и защищена со всех сторон; но заснуть ей всё-таки не удавалось. Ей чудилось, что за её спиной кто-то есть: это всходила луна и в гостиную через дверь проникал её неуловимый призрачный свет, сообщавший свою таинственность каждому знакомому предмету. Комната словно оживала, чтобы разделить с Динни её одиночество, и у девушки возникло не раз уже испытанное ощущение того, что старый дом живёт своей особой жизнью, что он чувствует, видит, что он то засыпает, то бодрствует. Вдруг с террасы донеслись шаги; Динни вздрогнула и села.

Чей-то голос спросил:

– Кто это? Есть тут кто-нибудь?

В дверях выросла фигура; девушка по голосу узнала Дорнфорда и отозвалась:

– Только я.

– Только вы!

Она увидела, как он вошёл и встал подле кресла, глядя на неё. Он всё ещё был в вечернем костюме и стоял спиной к свету, так что девушка лишь с трудом могла разглядеть его лицо.

– Что-нибудь случилось, Динни?

– Нет, просто не спится. А вы?

– Сидел в библиотеке, кончал работу. Потом вышел на террасу подышать и смотрю – дверь открыта.

– Кто же из нас скажет: "Как чудесно"?

Однако никто ничего не сказал. Динни разжала руки и спустила ноги на пол. Вдруг Дорнфорд схватился за голову и отвернулся.

– Простите, что я в таком виде, – растерялась девушка. – Я, право, не ожидала…

Он опять обернулся к ней и упал на колени:

– Динни, это конец, если…

Она провела руками по его волосам и тихо ответила:

– Нет, это начало.

Эдриен сидел и писал жене:

"Кондафорд, 10 августа.

Родная моя,

Посылаю, как обещал, точный и подробный отчёт об отъезде Динни. Посмотри «Лэнтерн» – там есть снимок, изображающий "жениха и невесту при выходе из церкви". К счастью, репортёр этой газеты снял их прежде, чем они двинулись: фотоаппараты, за исключением кинокамеры, не могут передавать движение, и на карточках всегда получается так, что одна нога задрана чуть ли не до глаз, закрывает колено другой ноги и обезображивает стрелку на брюках. Дорнфорд выглядел очень авантажно; Динни, да хранит её господь, не улыбалась "улыбкой новобрачной", и вид у неё был такой, словно все происходящее только шутка. С самой их помолвки я без устали раздумывал, какие же у неё на самом деле чувства к нему. Это, конечно, не такая любовь, какую она питала к Дезерту, но мне кажется, что физически Дорнфорд ей не противен. Вчера я спросил её: "От всего сердца?" и она ответила: "Во всяком случае не от половины". Мы-то с тобой знаем, на что она готова ради других. Но в брак она вступила и ради самой себя. Ей нужно жить, ей нужны дети и определённое положение. Это в порядке вещей, и, по-моему, она сама тоже так думает. Она, говоря языком нашей многообещающей молодёжи, не сходит с ума по Дорнфорду, но ценит его, восхищается им – вполне, впрочем, заслуженно. Кроме того, он знает от меня, а вероятно, и от неё самой, что она может ему дать, и не станет просить большего, пока не получит его без всяких просьб. Погода стояла прекрасная; церковь, где, кстати сказать, воспринял крещение ваш специальный корреспондент, выглядела на редкость празднично. Правда, собрались в ней преимущественно обломки старой Англии, но мне почему-то кажется, что таких людей в Уолуорте сколько угодно.

На передних скамьях в наиблагочестивейших позах разместились члены нашего клана, а также все, кто представляет графство или претендует на это. Чем дольше я смотрел на последних, тем горячей благодарил бога, который, правда, обрёк Черрелов нашего поколения на жизнь в условиях современности, но всё-таки не превратил их в провинциалов. Даже в Коне и Лиз, живущих здесь безвыездно, очень мало провинциального. Конечно, в наши дни странно слышать такое слово, как "провинция", но оно, видимо, будет существовать до тех пор, пока люди будут стрелять и охотиться. Помню, что в детстве на этих охотах, если только мне удавалось выпросить лошадь в нашей или чьей-нибудь чужой конюшне, я всегда старался удрать подальше от охотников, чтобы уклониться от участия в разговорах, – так они были скучны. Быть просто человеком – гораздо лучше, чем представлять графство или претендовать на это. Должен сказать, что Клер, несмотря на недавние судебные мытарства, держалась изумительно, да и вообще, насколько я мог судить, никто не выказывал чувств, которые в этот час дня вряд ли мог испытывать. Позади, с несколько менее благочестивым видом, сидели обитатели деревни, – Динни их любимица, – настоящая выставка старожилов. Среди них было несколько интересных типов, например, старик Даунер в кресле на колёсиках – сплошные уайтчепелские бакенбарды и борода; лишь кое-где резко выделяющиеся пятна смуглой кожи. Он отлично помнит, как мы с Хилери грохнулись с воза сена, забираться на который нам отнюдь не полагалось. Затем миссис Тибуайт, этакая симпатичная старая колдунья, – она всегда разрешала мне забираться к ней в малинник. Для школьников тоже устроили праздник. Лиз говорит, что среди них не найдётся и одного на двадцать, кто бывал в Лондоне или уезжал дальше чем на десять миль от деревни. В наши-то дни! Зато парни и девушки – уже совсем другое дело. У девушек стройные ноги, шёлковые чулки, со вкусом сшитые платья; у парней хорошие фланелевые костюмы, воротнички, галстуки, – к этому их приучили мотоцикл и кино. В церкви было много цветов, колокольного звона и оглушительных звуков органа. Хилери совершил венчальный обряд со свойственной ему быстротой, и старый приходский священник, помогавший при церемонии, только сокрушённо вздыхал, видя, в каком темпе тот служит и сколько всего пропускает. Тебя, конечно, интересуют туалеты. Так вот, стоя у алтаря, невеста и подружки напоминали мне дельфиниумы. Динни даже в белом выглядела точь-в-точь как этот цветок, а подружки – уж не знаю, нарочно или нет – были ей под стать. Рядом с ней Моника, Джоан и две молоденькие племянницы Дорнфорда, все как на подбор высокие и стройные, – ни дать ни взять клумба голубых дельфиниумов; впереди неё – четверо девочек в голубом, очень миленьких, но, конечно, не таких хорошеньких, как Шейла. Честное слово, эта ветряная оспа пришлась крайне некстати: тебя и детей ужасно недоставало – Роналд в роли пажа был бы неподражаем. Домой из церкви я возвращался с Лоренсом и Эм, которая была необыкновенно величественна в своём серо-стальном платье, слегка перепачканном там, где "со слезами смешивалась пудра". Мне пришлось остановиться с ней под деревом, разбитым молнией, и хорошенько поработать одним из тех шёлковых носовых платков, которые ты мне дала в дорогу. Лоренс был в отличном настроении: он считает, что этот брак – наименее дутое из всех предприятий, виденных им за последнее время, и надеется, что падение фунта приостановится. Эм ездила осматривать дом на Кемпден-хилл; она предсказала, что не пройдёт и года, как Динни влюбится в Дорнфорда, и пролила по этому поводу ещё одну слезу, так что я был вынужден обратить её внимание на дерево, в которое действительно ударила молния, когда мы втроём – она, я и Хилери стояли под ним. "Да, – вспомнила Эм, но вы же были тогда совсем маленькие! Очень предусмотрительно! А дворецкий сделал из отбитого куска ручку для пера. Но перья в ней не держались, и я дала её Кону с собой в школу, а он потом проклинал меня. Лоренс, я совсем старуха". Тогда Лоренс взял её за руку, и так, рука об руку, они шли до самого дома.