Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

Но у людей с теми ярко выраженными положительными и отрицательными свойствами, из которых слагается суровость — сила воли, способность идти кратчайшим путем к цели, скудость воображения и интеллекта и умение обуздывать себя, наряду с потребностью обуздывать других, — у таких людей предрассудки являются естественной пищей для стремлений, не способных найти себе точку опоры в сложном, отрывочном и шатком знании, именуемом истиной. Предрассудок, переданный по наследству, впитанный с молоком матери, заимствованный из того, что говорит молва, сызмала привычный глазу, всегда найдет себе приют у подобных людей: они могут убежденно и решительно его отстаивать, с сознанием своей правоты навязывать другим и восполнять им отсутствие собственных идей; для них он одновременно и посох и дубинка. Всякий предрассудок, отвечающий этим целям, в их глазах непререкаем. Нашего честного, прямолинейного Тома Талливера следует причислить к такой категории людей. Тайное осуждение слабостей отца не помешало ему усвоить его предрассудки и его предубежденность против Уэйкема — человека не слишком твердых правил и не слишком высокой морали; к тому же в Этом пункте скрестились разбитые надежды семьи и личная гордость. Предубежденность эта окрепла под влиянием множества других причин, вызвав в Томе отвращение к Филипу и к его союзу с Мэгги. Несмотря на всю власть Люси над ее решительным кузеном, она не добилась ничего, кроме холодного отказа когда-либо дать согласие на этот брак; по, разумеется, Мэгги может поступать, как ей вздумается, — ведь она объявила о своем намерении быть независимой. Что же касается него, Тома, то, он считает, что верность памяти отца и чувство собственного достоинства обязывают его не вступать ни в какие отношения с Уэйкемом.

Таким образом, ревностное посредничество Люси привело лишь к тому, что у Тома появились опасения, как бы противоестественное желание Мэгги снова поступить на место не сменилось — как это не раз бывало с ней — желанием не менее противоестественным, но уже совсем другого рода, — а именно, вступить в брак с Филипом Уэйкемом.

Меньше чем через неделю Мэгги вернулась в Сент-Огг, и внешне жизнь ее потекла почти так же, как до отъезда. Без всяких усилий с ее стороны получалось, что утро она проводила отдельно от Люси, ибо, согласно данному ею слову, должна была навещать тетушку Глегг, и вполне естественно, что в эти последние недели она гораздо больше времени уделяла матери: ведь, кроме всего прочего, необходимо было обсудить все, что было связано с хозяйством Тома. Но Люси ни под каким видом не желала допустить, чтобы кузина отсутствовала и по вечерам: Мэгги всегда должна возвращаться от тетушки Глегг до обеда. «Иначе что же останется мне?»—со слезами на глазах повторяла Люси, надувая губки — а перед этим никто не мог устоять. И мистер Стивен Гест непонятно почему взял за обыкновение обедать у мистера Дина так часто, как только допускало приличие, хотя раньше он уклонялся от этой чести. В первые дни он каждое утро начинал с того, что твердо решал не обедать там и не появляться по вечерам до тех пор, пока не уедет Мэгги. Он даже замыслил в эту благоприятную июньскую пору отправиться путешествовать: головные боли, на которые он постоянно ссылался, объясняя ими свою рассеянность и молчаливость, являлись достаточно убедительным предлогом для этого. Но путешествие не было предпринято, и к концу четвертого дня никаких определенных решений относительно вечерних визитов не последовало. Он думал о них не иначе, как о последних коротких часах, когда ему еще позволено видеть Мэгги, когда можно украсть у судьбы еще одно прикосновение, еще один взгляд. Во имя чего он должен отказываться от этого? Им нечего было скрывать: они всё знали, они признались в своей любви и отреклись друг от друга; скоро они расстанутся. Голос совести и присущее им благородство вынуждают их к этому: Мэгги, из самых глубин своей души воззвав к Стивену, убедила его; но ведь могут же они, прежде чем навсегда разойтись, через разделяющую их пропасть взглядом задержаться друг на друге — и потом отвернуться и терпеливо ждать, чтобы совсем угасло Это странное сияние их глаз.

Все это время Мэгги пребывала в какой-то апатии, почти оцепенении, настолько не вяжущемся с ее обычной стремительной и порывистой оживленностью, что Люси должна была бы призадуматься, не будь она убеждена, что враждебность Тома к Филипу и перспектива томительного изгнания, на которое Мэгги сама себя обрекала, — достаточные причины для угнетенного состояния духа. Но это внешнее оцепенение скрывало борьбу чувств, такую ожесточенную, какой Мэгги не знала, не могла даже представить себе во все эти тяжелые годы: ей казалось, что зло, до поры притаившееся в ней, теперь пробудилось к жизни во всеоружии своей неодолимой силы. Были моменты, когда бессердечный эгоизм готов был завладеть ею: почему не Люси, не Филип должны страдать? Она уже страдала многие годы — и кто тогда пожертвовал чем-нибудь ради нее? А теперь, когда вся полнота существования — любовь, богатство, утонченная жизнь, беспечный досуг — все, чего она так страстно желала, стало доступным ей, — почему должна она пойти на жертву и предоставить другим то, что, быть может, им не так нужно? Но в это неистовое смятение чувств со все возрастающей силой врывались прежние, издавна знакомые ей мысли, время от времени подавляя его. Была ли эта жизнь, так манившая ее, той истинной полнотой существования, о которой она мечтала? Что останется тогда от ее воспоминаний о душевных усилиях, от сочувствия к чужой боли, воспитанного в ней годами лишений и преданной любви, от божественного предвидения чего-то, составлявшего святость жизни и более высокого, нежели личные радости? Можно ли, изранив себе ноги, насладиться прогулкой? Так как же сможет она насладиться существованием, в которое вступит, поправ верность и преданность — лучшие свойства своей души? И потом, если боль так страшна ей, как же страшна она другим! «О боже! не дай мне причинить боль, дай мне силы ее вынести!» Как могла она пасть до того, что ей приходится бороться с искушением, от которого, ей казалось, она так же ограждена, как от преднамеренного злодейства? Когда, в какой проклятый миг впервые ощутила она в себе чувство, пришедшее в столкновение со столь присущим ей прямодушием и благодарностью, со всеми ее сердечными привязанностями, и почему тогда же не отринула его от себя с ужасом, как нечто презренное? И все же, коль скоро она не позволит победить себя этой странной, сладостной, покоряющей силе, коль скоро лишь ей одной придется страдать… та же мысль, что и у Стивена, пробудилась в ее душе: прежде чем навсегда расстаться, они вправе позволить себе мгновения безмолвного признания. И разве Стивен не страдает? Она видела это, видела его все возрастающую болезненную усталость, которая, когда он не делал над собой усилий, переходила в полное безразличие ко всему, кроме возможности смотреть, не отводя глаз, на Мэгги. Могла ли она хоть изредка не ответить на его умоляющий взгляд, повсюду следовавший за нею, словно еле слышный стон любви и боли? Все меньше и меньше способна она была противостоять ему, и вечер наконец свелся для них обоих к мгновениям ответных взглядов; Мэгги и Стивен непрестанно думали об этих мгновениях до тех пор, пока они не наступали, и тогда уже не думали ни о чем другом. Было нечто еще, доставлявшее тайную радость Стивену, — пение; таким путем он мог разговаривать с Мэгги. Вероятно, он сам не понимал, что его толкает к этому желание, идущее вразрез со всеми его решениями: желание сохранить власть над ее душой. Чтобы понять Стивена, нам достаточно проследить за собственным поведением, и мы тогда обнаружим, что оно диктуется бессознательными побуждениями.