Лесли Хартли - По найму

— Враг? — переспросил Ледбиттер. — Это я-то враг?

— Только враг мог послать ей такое письмо.

— Я ей не враг, — с презрением бросил Ледбиттер.

— Так поступают только враги. Если вы ей не враг, то зачем же написали письмо?

— Потому что... — начал было Ледбиттер. — Потому что.... Да ладно, все равно вы мне не поверите.

— Мы постараемся, — сказал Хьюи.

— Мне очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь знал, почему я так поступил, — задумчиво проговорил Ледбиттер. — Мне бы очень хотелось рассказать об этом — но только не вам. По правде говоря, про это должен знать только один человек... Один-единственный. На остальных мне плевать — и на вас в том числе. Пусть все думают, что я не собирался причинять ей зла. И если она об этом никогда не узнает, то, значит, все было напрасно. Значит, и жить не стоит...

— Послушайте, — перебил его Хьюи. — Давайте потолкуем об этом после обеда. И вообще, куда вы нас завезли? Почему мы едем куда-то в гору? Вы представляете себе, где мы находимся?

— Не очень, — честно признался Ледбиттер. — Как-то раз она сказала: «Если вы очень хотите что-то сказать людям, не откладывайте, потом будет поздно и несказанные слова испортят вам жизнь, как это случилось со мной». Тогда это меня даже насмешило. Я подумал: ну что я могу сказать людям, кроме: «Куда ехать?» и «Приехали!». Но теперь все изменилось. Теперь мне необходимо сказать ей что-то очень важное, только язык не поворачивается. И если вы расскажете ей, что письмо послал я, и не объясните, почему я это сделал...

— Откуда же нам знать, почему вы это сделали? — проворчал Хьюи. — Вы нам ничего не говорили.

— Я сделал это, потому что... нет, не могу... Она не поймет... она обидится. Но обещайте мне одно.

— Что именно? — буркнул Хьюи.

— Обещайте, что не скажете ей, кто послал письмо.

— Ничего я не буду обещать! Отстаньте! — взорвался Хьюи. — Сначала впутали нас черт знает во что, а теперь в кусты?! Не выйдет! Да и не все ли равно, что она о вас подумает? И вообще, кто вы такой? Работник по найму!

— Ах, вот, значит, как? — вскипел Ледбиттер. — По найму? Ну да это в последний раз.

Его вдруг охватило невероятное отвращение к тому, что он так ценил всю свою жизнь. Он нажал на педаль акселератора. Машина рванулась вперед. Уже совсем стемнело: дома по правой стороне напрочь заслоняли собой остатки уходящего света. Сумерки сгущались и в сознании водителя. Он мало что видел и соображал, и, когда перед машиной замаячило дерево, и сам бы не смог объяснить, почему даже не попытался свернуть. Только в самый последний момент, когда стало ясно, что аварии не миновать, он обернулся назад и отчаянно прокричал: «Скажите леди Франклин, что я...

На пустынной, тускло освещенной улице стояла машина, неподвижная, как и дерево, в которое она врезалась. Сзади целая и невредимая, спереди она превратилась в груду причудливо искореженного металла, сильно напоминая собой современную скульптуру-аллегорию «Смертельная агония». Через некоторое время появился прохожий и, бросив на нее взгляд, застыл в отдалении, к нему присоединился другой, третий... Когда же собралась толпа, любопытство победило страх, и они подошли вплотную. Шофер лежал, упав головой на руль.

— Да он спит, — вырвалось у кого-то.

Но он не спал. Позже выяснилось, что ему в грудь вонзился острый стержень от рулевого колеса — настолько тонкий, что, когда его извлекли, рана оказалась почти незаметной.

Хьюи и Констанция попали в больницу: Хьюи скончался, Констанция осталась жить. У нее было сотрясение мозга и сильный шок, и несколько дней она провела в полубессознательном состоянии. Когда же она стала приходить в себя, первой мыслью мелькнуло: что с Хьюи?

Теперь ей придется учиться жить без него. Что-то похожее она уже пережила однажды — когда он сообщил ей, что намерен жениться на Эрнестине. Но тогда она быстро взяла себя в руки. И кроме того, одно дело, когда человек уходит из твоей жизни, и совсем другое, когда он уходит из жизни вообще. Теперь Констанция старалась думать о нем объективно, не поддаваясь мимолетным настроениям. Сильно ли она будет о нем горевать? Надо спокойно разобраться, какую роль он сыграл в ее жизни, и трезво взглянуть на его недостатки.

В этом смысле очень многое прояснила их последняя поездка. Она и раньше вроде бы трезво оценивала Хьюи и считала, что неплохо умеет постоять за него перед его критиками, наиболее суровым из которых была она сама. Констанция знала, что Хьюи верить опасно, и, охотно соглашаясь, что на него нельзя положиться, относилась к этому как к совершеннейшему пустяку. «Вы же знаете Хьюи! Разве можно на него полагаться! Ему ничего не стоит вас подвести!» Его ненадежность сделалась притчей во языцех — безличной, как и всякая притча, а потому и безобидной. Но когда Констанция на себе испытала последствия этой ненадежности, когда она сгорала от стыда за Хьюи, мечтая провалиться сквозь землю, то поняла, до чего же заблуждалась насчет безобидности — теперь ей казалось, что в этом выразился весь Хьюи. Ей было мучительно неловко и за себя: вспоминая, как ругал их Ледбиттер за черствость и эгоизм, она понимала, что заслужила эту выволочку не меньше, чем Хьюи. Она вдруг испытала острый приступ отвращения к самой себе, а потому впервые в жизни почувствовала неприязнь к Хьюи. Их отношения предстали перед ней в ином свете. Раньше ей казалось, что из них двоих она была самой сильной, но теперь поняла — на самом-то деле лидером был Хьюи и постоянно заставлял ее плясать под свою дудку.

Этого она не могла ему простить, но, поймав себя на чувстве обиды, сильно расстроилась: неужели из-за этого будет перечеркнуто их прошлое, да и ее будущее тоже? Нет, она просто обязана простить Хьюи. Но только как это сделать — вот в чем вопрос. Надо подыскать такое объяснение, которое расставило бы все по своим местам. Наконец ее осенило: в общем-то она рассуждала правильно, но, сердясь на Хьюи, совершенно упустила из вида одну важную вещь. Да, у них был роман, но в романе этом не было, как ей казалось, гармонии. Она всегда считала, что в общем-то он ей не пара. Ее знакомые не раз говорили, что она во всех отношениях лучше его, Констанция же, не соглашаясь с ними на словах, в душе была уверена в их правоте. Даже в объятьях Хьюи она чувствовала себя его наставницей, классной дамой...

Теперь же она потеряла право смотреть на него свысока: по отношению к Эрнестине они оба вели себя недостойно.

Но Констанция была слишком большим жизнелюбом, чтобы, сознавшись в грехе, принять свое поражение. Не отличаясь религиозностью, она не верила в пользу самоуничижения и не была склонна видеть в себе лишь дурное. Верно — в какой-то момент она позволила Хьюи командовать ею, но то была минутная слабость, исключение из правил. Она всегда считала, что без нее он пропадет, и, размышляя о смерти, тяготилась мыслью, что может умереть раньше него, — как он без нее проживет? Ей и в голову не приходило, что он может умереть раньше, что он вообще может умереть — ведь он был моложе! Решив, что в его предложении сохранить их отношения после их женитьбы нет ничего предосудительного, она не кривила душой: с Эрнестиной он совсем зачахнет, но если рядом будет она, Констанция, все окажется в порядке. Он был ее главной заботой, она утешалась сознанием того, что ни разу не подвела его, а теперь уж и подавно не подведет. Она хлебнула с ним всякого и время от времени начинала сомневаться, хватит ли у нее сил продолжать любить его, но снова и снова давала утвердительный ответ, сказать «да» было для нее гораздо легче, чем «нет», и теперь, когда его не стало, она опять говорила «да», «да», «да». В очередной раз помирившись с ним, она по-прежнему думала о нем с нежностью — и это стало для нее еще одним и, пожалуй, главным утешением, на которое, как ей сначала показалось, она уже не смеет рассчитывать.