Лесли Хартли - По найму

Когда в газетах появились сообщения об аварии, Констанция еще не могла читать. Позже она просмотрела несколько отчетов. Заголовки были броскими, но информация скудной — одни только факты. Было, например, сказано, что Хьюи протаранил головой стеклянную перегородку, но репортеры и словом не обмолвились насчет отношений между ним и его спутницей, хотя все трое были названы по фамилиям. На следующий день интерес к происшествию стал спадать, и катастрофа сделалась очередной единичкой в статистике дорожных аварий со смертельным исходом.

Сама Констанция ничего не помнила ни о самой катастрофе, ни о том, что ей предшествовало. Этот уголок ее памяти был завешен если не глухой шторой, то плотной дымкой, сквозь которую ничего не было видно. В этой темноте что-то шевелилось, двигалось, рвалось на свободу. Пока она приходила в себя после шока, ее преследовало странное ощущение неполноты, отсутствия целостности, которое раздражало, как раздражает порой развязавшийся некстати шнурок. Между тем Констанцией заинтересовались представители полиции: они надеялись, что ее показания прольют свет на причины катастрофы. В машине обнаружили пустую бутылку из-под бренди и стакан со следами алкоголя — и бутылка, и стакан были целы и невредимы. Возникло предположение, что водитель был пьян. Но Констанция рассказала, что в дороге почувствовала недомогание и водитель предложил ей глоток бренди, которое держал в машине для экстренных случаев, потом к ней присоединился ее спутник, но водитель, на ее памяти, был абсолютно трезв — что и было подтверждено медицинской экспертизой (Ледбиттера отправили на вскрытие). Она рассказала также, что Хьюи пригласил ее пообедать в Ричмонде, но на полпути ей стало плохо, и они повернули обратно. Ее спросили, почему же, если она живет в Кэмден-Хилле, авария произошла в Хемстеде, причем, если судить по тому, в каком положении находился потерпевший аварию автомобиль, они следовали в противоположную от Кэмден-Хилла сторону. На это Констанция ничего вразумительного ответить не смогла и сослалась на провалы в памяти.

Провалы в памяти оказались весьма кстати: теперь она могла говорить все, что угодно, и не бояться изобличений: разумеется, только не надо было противоречить самой себе. Все равно никто не сможет проверить, как у нее с головой на самом деле. Постепенно черная пелена рассеялась, и, словно валуны во время отлива, в ее памяти стали выступать забытые фрагменты прошлого. Но главное никак не припоминалось.

В каком-то смысле катастрофа оказалась спасением. Она спасла репутации Констанции, Хьюи, Ледбиттера и Эрнестины. Впрочем, была ли она спасением для Эрнестины? Знал ли кто-то, кроме Констанции, что для Эрнестины это было двойным ударом? Догадывалась ли Эрнестина, что Констанция знала об этом?

Констанция оказалась в трудном положении. Ее навещали, ей писали — откликнулись почти все ее знакомые. Одни утешали ее, другие поздравляли с удачным для нее исходом: каждый выделял что-то одно в зависимости от своего отношения к жизни вообще и Констанции в частности. Возможно, что немногие неоткликнувшиеся поступили так именно потому, что не смогли выработать своего отношения к случившемуся, а если смогли, то в неутешительном для Констанции смысле. Теперь ей очень понадобятся друзья, она приложит все усилия, чтобы на нее не сердились, — в последнее время она ими порядком пренебрегала! Но что поделать: тот, кто влюблен, легко забывает друзей, слышит один-единственный голос, все прочие же сливаются в неясный гул... Отныне она будет жить жизнью, где главное не любовь, а друзья.

С Эрнестиной они давно раздружились, но все-таки не нанести ли ей визит? Обязательно, нашептывала ей совесть, но Констанция держала совесть в ежовых рукавицах и не очень потакала ее капризам, полагая, что совестливость, как и вино, хороши в меру. Получив много воли, совестливость может причинить немалый вред, а потому за ней нужен глаз да глаз.

Стоит ли навестить Эрнестину?

Не стоит?

Но неужели та драма чувств, в которой на протяжении стольких лет она принимала деятельное участие, без остатка отдавая своей роли (то эгоиста, то альтруиста) всю себя, обречена на провал из-за крошечной оплошности под самый занавес? Неужели взаимопонимание — пустая иллюзия и она не имеет права просто так навестить другого человека и, молча пожав ему руку, удалиться? Похоже, нет! Между двумя людьми, искренне любившими третьего, не может быть не то что родства душ, но даже элементарной откровенности: если б Констанция вдруг решила поделиться с Эрнестиной, почему она примирилась с кончиной Хьюи, она бы нанесла ей новое оскорбление, дала бы очередной повод для душевных терзаний. Рассказать Эрнестине все, как было? Боже сохрани. Напротив, надо всеми способами скрыть от нее правду. Но это нетрудно. Эрнестина на редкость простодушна: она либо витает в заоблачных высотах, либо погружается в пучины собственного «я». Эгоцентризм и романтичность совместными усилиями надежно отгораживают ее от будничной реальности. Но кто знает — вдруг между ней, Констанцией, и Эрнестиной пробежит та самая волшебная искорка, что рождается при соприкосновении душ непохожих и не связанных общим прошлым, но в равной степени умеющих тонко чувствовать и любить?

К счастью для Констанции, ее эмоции находились под строгим контролем рассудка. Но Эрнестина устроена наоборот. Ее рассудок томился в плену у чувств, и, чтобы ее убедить, рациональные доводы должны были уметь затронуть ее душу.

Констанция не знала, как отыскать такие доводы, но ей было присуще чувство долга, и теперь, когда не стало Хьюи, оно искало новой точки приложения. Констанция не видела связи (с какой стати?) между Эрнестиной и смутным воспоминанием, копошившимся в уголке памяти, но и то, и другое не давали ей покоя. Она никак не могла придумать, что скажет Эрнестине, и лишь перед самой выпиской из больницы в ее голове мелькнуло подобие догадки. В то утро Констанция проснулась от громкого настойчивого крика — ей показалось, что кричат на улице, зовут на помощь. Сначала она слышала только отдельные звуки, потом они стали складываться в слова: «Скажите леди Франклин, что я...» Больше она не слышала ничего, только это отчаянное «я» — судорожная попытка самоутверждения на грани небытия. Опознав в кричавшем Ледбиттера, она решила, что сделала два дела: поймала то самое полуосознанное воспоминание и поняла, что скажет теперь Эрнестине.

Но вскоре ее опять стали разбирать сомнения. Во-первых, что, собственно, она может передать, если конец отсутствовал. Не потому ли, что последние, самые важные слова все еще блуждают в лабиринтах ее памяти? Нет, вряд ли. Констанция чувствовала, что больше припоминать нечего: злополучный шнурок завязан крепко-накрепко; она могла поклясться, что больше ничего Ледбиттер сказать не успел. Но если так, то стоит ли идти к Эрнестине с фразой, оборванной на полуслове? Как передать просьбу Ледбиттера, не зная точно, в чем она заключалась? Но, с другой стороны, разве можно не выполнить его последнюю волю! Констанция понимала, насколько все это было для него серьезно, в этом крике он выразился весь без остатка. Жаль, нельзя было записать его на магнитофон: интонации были красноречивее слов. Но в чужих устах, за чашкой чая это прозвучит нелепо. «И это все, мисс Копторн, что вы хотели мне передать?» При всей своей кротости Эрнестина иногда умела быть убийственно высокомерной.