Джон Фаулз - Башня из черного дерева

Ничто, пожалуй, не говорило так о его душевном состоянии, как терзавшая его по дороге мысль о том, ждет или не ждет его в Котминэ телеграмма от Бет. Не было смысла обманывать себя. Он откровенно надеялся, что отъезд Бет в Париж почему-либо задержится (только, конечно, не потому, что серьезно расхворалась Сэнди). Такую возможность они ведь не исключали, ее отъезд действительно мог задержаться на день или два. А ему и нужен-то всего один лишний день. Но мечта его не сбылась: никаких телеграмм в их отсутствие не поступало.

Зато - в порядке компенсации - он получил еще одну, последнюю возможность побеседовать с Бресли tete-a-tete 37. На большую часть вопросов биографического характера Бресли ответил в своей обычной манере, но Дэвид все же чувствовал, что основные факты он излагает правильно. Некоторые же ответы звучали даже искренне. Дэвид попросил старика объяснить явный парадокс: его пацифизм в 1916 году и последующая служба санитаром в Интернациональной бригаде во время гражданской войны в Испании.

- Трусил, мой дорогой друг. В буквальном смысле. Была у меня целая коллекция всякой дряни. Я-то на это плевал, считал чепухой. Рассел просветил меня. Слушал его речи, публичные лекции. Умнейшая голова, добрейшее сердце. Единственный в своем роде. Таких больше не встречал. - Они сидели за столом у окна его спальни, сзади них стояли две кровати. Дэвид попросил показать ему Брака. Старик сказал, что когда-то у него была еще одна картина этого художника, но ее пришлось продать, чтобы купить Котминэ и произвести в нем необходимые переделки. - Годы-то идут, - с улыбкой продолжал Бресли. - А я вот все, знаете ли, думаю. Может, это не было просто трусостью. Надо же в конце концов выяснить. И выбросить из головы. Понимаете?

- Кажется, да.

Старик смотрел в окно. Солнце уже заходило, его лучи освещали стволы деревьев.

- Ужасно боялся. Все время. Ненавидел войну. Но надо было рисовать. Только это и помогло выдержать. - Бресли улыбнулся. - Не смерти боялся. Молил бога о смерти. А вот боль до сих пор чудится. Не выходит из памяти. Хотел зафиксировать ее. Уничтожить. Но не сумел изобразить.

- Может быть, вам так кажется. Все остальные считают иначе.

Старик покачал головой:

- Это все равно как соль сыпать на хвост. Не на дурака напали.

Дэвид постарался отвлечь старика от этой больной темы и даже под конец рискнул предложить ему собственное лекарство. Если он отрицает параллели, о которых Дэвид говорит в своем очерке, то как совместить это с тем, что девушки восхищены его способностью помнить картины других художников? Бресли бросил на него косой взгляд и потянул себя за нос.

- Выдали меня сучки, а?

- Пока вы спали, я выкручивал им руки.

Старик опустил глаза и погладил рукой край стола.

- Хорошую картину никогда не забываю, Дэвид. - Он снова посмотрел в сад. - Имена - да. Но что значит имя? Почти ничего. - Он указал большим пальцем на картину Брака и подмигнул. Изображение-то, мол, остается, а это - главное.

- Стало быть, я могу не изымать себя из библиографии?

Бресли, словно не слыша вопроса, сказал:

- Повешенный. Не веронец. Лиса. Кажется. Уже не помню.

Он имел в виду одну деталь в глубине фрески Пизанелло "Св. Георгий и принцесса", которая послужила темой для одного из самых мрачных полотен серии Котминэ; оно не имело названия, но могло бы быть названо "Скорбь" - лес, фигуры повешенных и живых, которые, казалось, завидовали повешенным.

- Лисы не припоминаю.

- "Книга мучеников". Гравюра на дереве. Старый экземпляр был у нас дома. Привела меня в ужас. Шести-семи лет. Гораздо страшнее, чем в жизни. Испания.

Дэвид решился задать еще один вопрос:

- Почему вы так неохотно раскрываете свои источники?

Вопрос явно понравился старику - словно Дэвид, задав его, угодил в ловушку.

- Мой дорогой мальчик. Писал, чтобы писать. Всю жизнь. И не давать умникам вроде вас похваляться своими познаниями. Все равно что испражняться, да? Вы спрашиваете, зачем я это делаю. Как делаю. Ведь от запора можно умереть. Мне ровным счетом наплевать, как возникают мои замыслы. Никогда не придавал этому значения. Само собой получается, и все тут. Даже не знаю, как это начинается. Не до конца понимаю значение. И понимать не хочу. - Он кивнул головой на Брака. - У старого Жоржа была фраза: "Trop de racine". Да? Слишком много корня. Начала. Прошлого. А самого цветка нет. Вот этого самого. На стене. Faut couper la racine. Отрезать корень. Так он говорил.

- Живописцы не должны быть интеллектуалами?

Старик улыбнулся:

- Выродки. В жизни не встречал стоящего художника, который не считал бы себя интеллектуалом. Старый осел Пикассо. Ужасающий тип. Так и щелкает на тебя зубами. Скорее бы акуле доверился, чем ему.

- Но ведь он дает достаточно ясно понять, о чем пишет?

Старик даже фыркнул, показывая всю меру своего несогласия.

- Вздор, мой дорогой. Fumisterie 38. Сплошь. - И добавил: - Слишком быстро работал. На протяжении всей жизни - сплошное перепроизводство. Дурачил людей.

- А "Герника"?

- Хорошее надгробие. Позволяет всяким подонкам, в свое время плевавшим на Испанию, выражать теперь свои благородные чувства.

В тоне Бресли звучала горечь; вдруг вспыхнул крошечный красный огонек; что-то еще болело. Дэвид видел, что разговор возвращается к спорам об абстракционизме и реализме и к воспоминаниям об Испании. Неприязнь старика к Пикассо стала понятна. Но Бресли сам отступил.

- Si jeunesse savait… 39Знаете?

- Конечно.

- Вот и все. Просто берите кисть и работайте. Это мой совет. А умные разговоры пускай ведут те несчастные гомики, которые не умеют писать.

Дэвид улыбнулся и опустил глаза. Потом встал, намереваясь уйти, но старик остановил его.

- Рад, что вы поладили с девчонками, Дэвид. Хотел вам сказать. Все-таки им развлечение.

- Они хорошие девушки.

- Вроде довольны, вы не находите?

- Жалоб, во всяком случае, не слышал.

- Не много я могу им теперь дать. Разве что денег на карманные расходы. - Старик выжидательно помолчал. - Всегда стесняюсь разговаривать о жалованье и прочем.

- Я убежден, что они здесь не ради денег.

- Все-таки лучше, когда регулярно. Вы не думаете?

- А почему вы Мышь об этом не спросите?

Старик снова посмотрел в окно.

- Очень щепетильная девчурка. В денежных делах.

- Хотите, я у них выясню?

Бресли поднял руку.

- Нет, нет, мой друг. Я только советуюсь с вами. Как мужчина с мужчиной, понимаете?.. Ужасно боюсь потерять Мышь. Стараюсь скрыть это.

- По-моему, она это понимает.

Старик кивнул и слегка пожал плечами, как бы желая сказать, что время и судьба в конце концов возьмут свое; на этом разговор кончился.

Обо всем этом Дэвид размышлял, лежа вскоре у себя в ванне, - о том, что может связывать между собой этих людей при всем их несходстве, взаимном непонимании, недомолвках, скрытых за фасадом откровенности. Вряд ли надолго сохранится этот тройственный семейный союз - menage a trois, в котором участвуют красивые, молодые, эмансипированные женщины. Будут и ревность, и предпочтения, и размолвки… в этом замкнутом, обособленном мирке, столь непохожем на реальный, будничный мир Дэвида: Блэкхит, уличная сутолока в часы пик, вечеринки, друзья, выставки, дети, субботние хождения по магазинам, родители… Лондон, стяжательский и расточительный. Как сильно может тосковать человек по… такому уголку, как Котминэ. Надо поговорить с Бет и обязательно попробовать подыскать такое место, например, в Уэльсе или где-нибудь на западе - есть же там что-нибудь, кроме Сент-Айвза 40, где вокруг двух-трех серьезных художников увивается целое сонмище позеров.