Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года

– Вы разрешите мне взять одну из этих книг?

Меня обуревают сомнения. Лучше, наверное, не соглашаться.

– Я собираюсь начать четвертую серию, – говорю я наконец. – Пока эти книги трепали и мусолили, выяснилось, что в них многое не так. Я сделаю для вас новую книгу. Теперь, когда есть машинка, все пойдет по-другому.

– Благодарю вас, мисс Воронтозов.

Через некоторое время он касается моего плеча – едва ощутимо, мимолетно – и говорит совсем другим тоном:

– А сейчас пойдемте пить чай.

Я иду рядом с ним по траве. Он так недосягаемо высок! Я так нелепо мала! Так очевидно, что нам не дано идти в ногу. Чувство вины, исчезнувшее в его присутствии на один благословенный час, вновь закрадывается мне в душу. Я сгораю от стыда. Я слишком много творила. Я говорила слишком откровенно. И за чаем в нашей новой учительской я внезапно обрушиваюсь на мистера Аберкромби:

– Вы являетесь сюда и заставляете меня болтать, я не даю вам рта раскрыть своей болтовней, я слишком откровенна, а потом жалею об этом!

Он стоит, расставив огромные ноги, и обдумывает мои слова.

– Я неоднократно убеждался, – задумчиво говорит он, – что, проявляя выдержку, можно кое-чему научиться.

Но весь остаток дня я как проколотая шина, все валится у меня из рук, я не могу поднять глаз, и только в прачечной, где я тружусь над грудой чудовищно грязных рубашек и кофточек Ви, Уан-Пинта, Ани, Хине и Рити, меня внезапно пронзает мысль, что мои книги понравились. И только вечером, когда я глажу то, что подсохло, я наконец понимаю, что это означает. Тогда я спускаюсь по ступенькам заднего крыльца и, забыв про утюг, снова иду в Селах; я сижу далеко за полночь, сжимая в пальцах кисточку, занесенную над чистым листом бумаги, и воскрешаю слово за словом все, что было сказано, один раз и другой, и моя жизнь возвращается вспять к утренним часам в классе.

Я воскрешаю слово за словом один раз и другой, открыв глаза на заре, и, когда подходит время налить бренди, я как раз испуганно вспоминаю мимолетное прикосновение к своему плечу... станет ли хорошенькая городская учительница хвастаться прикосновением к плечу?.. Мечтательно вспоминаю прикосновение к плечу, приглашение выпить чаю и проникаюсь уверенностью, что такое событие нужно отпраздновать. И так празднично у меня на душе, что, как всегда перед школой, я наливаю бренди в хрустальный стаканчик, а потом по каплям выливаю обратно в бутылку.

Перед началом занятий я причесываю Хине, как вдруг в дверях появляется прелестная девчушка Ла, она вся сияет – с головы до пят! – на ней новая коричневая с желтым форма, которая ей очень идет, а в волосах желтые ленточки. Ла протягивает мне шестипенсовую монетку. Я встаю на колени, чтобы сравняться с ней ростом.

– Это деньги на карандаш?

– Это вам.

Я подавляю в себе желание тут же вернуть их.

– М-мне?

– Это нужно вам.

– Спасибо, спасибо, Ла. А зачем?

– Вам нужно купить.

– Что мне нужно купить? – спрашиваю я с нежностью.

– Пиво. Вам нужно пиво.

Я дочитываю дневник Поля в Селахе, кладу его на стол и беру кисть. Суббота.

– Как вы находите мой стиль? – спрашивает Поль; он сидит в старом кресле здесь, в Селахе. – Мой... мой... ну, скажем... выбор эпитетов, мои языковые пристрастия, мои...

Взмах руки с сигаретой заканчивает фразу. Поль трезв, как всегда в последнее время, у него прекрасное настроение.

Я снова опускаю кисть, поворачиваюсь к нему, кладу ногу на ногу и беру сигарету.

– Мне нравится то, что следует считать вашим стилем. Он ваш целиком и полностью. Все эти неизвестные прежде слова кого-то, может быть, не устроят, но не меня. Всякий раз, когда вы сами придумываете слово, вы находите верного друга. Хопкинс охотно пользуется такими словами. Я сама поступаю точно так же. Чем меньше шансов отыскать слово в словаре, тем больше оно меня привлекает. Я не отреклась бы ни от одного из этих слов.

– А моя пунктуация?

– Тут уж ничего не поделаешь. Но если вы будете время от времени ставить точки... просто в качестве некоего указателя...

Пуль вскакивает и с громогласным хохотом делает несколько больших шагов к двери и обратно, потом снова садится.

– Понимаете, – продолжаю я, – просто из уважения ко мне.

Он поднимается и смотрит на меня сверху вниз через стол.

– Мне необходимо подыскать ферму, где можно уединиться и писать книгу. Не очень далеко отсюда. Я хочу иметь возможность приезжать к вам... ну, скажем... раз в неделю.

– Иногда, – говорю я, с трудом выдерживая взгляд его удивительных глаз, – мне кажется, что вы не забыли слова, которые услышали от меня однажды утром у ворот, когда заря стучалась в небеса.

Я нахожу кисть.

– Не забыл, – шепчет он.

Я умолкаю, движение кисти замедляется. Истекает одно из тех редких незабываемых мгновений, которые обнажают смысл жизни. Не знаю, сколько времени Поль смотрит, как я вожу кистью. Потом над моей головой вновь раздается его голос – голос человека, сделавшего невероятное открытие.

– Любовь, – произносит он совершенно искренне, – сметает все преграды.

Он возвращается к своему креслу и к своей сигарете.

– Как вам нравится такое название – «Крушение»?

– Пока вполне годится, потом можно изменить.

– Надо еще подумать о посвящении.

Я с удовольствием затягиваюсь и продолжаю рисовать. Мне уже посвящали стихи. И романы тоже.

– Как вы думаете, я успею дописать книгу к рождеству?

– Если в школе ничего не случится.

Одним прыжком он вновь оказывается перед моим столом.

– Дорогая, постарайтесь быть как можно внимательнее, иначе вы можете что-то проглядеть. Менлы подобрали в лондонских трущобах умирающего юношу, взяли его к себе и выходили. Юношу звали Фрэнсис Томпсон [10]. Вот почему вы должны быть так внимательны. Скажите, как вы думаете, есть во мне хоть что-то, ради чего стоит обо мне позаботиться?

Я отважно смотрю в ясные юные глаза, я изо всех сил напрягаю зрение, потому что свет лампы подчеркивает красоту его лица, а красный абажур скрадывает возраст моего.

– Не знаю, – говорю я, – не знаю.

Я в школе, прочь мечты; ни одна капля бренди не скрашивает мое утро. Зато я чувствую себя необычайно устойчиво, как будто мои ноги – хотя бы ноги! – обретают точку опоры в эти абсолютно трезвые утренние часы; правда, затраченные усилия тут же старят меня лет на пять.

И я не могу сказать «прочь!» матери. Марка. Я вышла к ней на лужайку. Пьяная или трезвая, я не допущу, чтобы такие, как она, ступили на мое бесценное утлое суденышко.

– Марк передал, что вы просили меня зайти, – говорит она.

– Миссис Каттер, я прошу вас купить густой гребень.

Взрыв!

– Марк рассказал, что ему вычесывали голову! А я сказала: «Надеюсь, не в последнюю очередь. А то бы наверняка что-нибудь нашли!»