Пэлем Вудхауз - Том 16. Фредди Виджен

— Не выражайтесь, дорогуша. Надо вам дать брошюрку на этот счет. Значит, дальше он ее просит-молит. Хорошо написано! Я ему так и сказал.

Стэнвуд перекосился, словно от боли, но тут зазвенел телефон. Трубку схватил Огастес.

— Алле! — сказал он. — Э? Привет, мистер Кардинел. Мы как раз про вас говорили. Передам. Значит, — обратился он к хозяину, — не забудьте, что сегодня вы его угощаете в этом «Баррибо».

— Угощаю? — Стэнвуд вздрогнул. — Скажите, что меня нет. Я умер.

— И не просите, дорогуша. Слово — это вам не кот намяукал. Передам, передам. Ясно, четверть второго, в баре. Пока-пока. — Он положил трубку. — А вам, я скажу, надо бы поторопиться. С души воротит, дорогуша, прямо труп какой-то. Ну, поболтали, и ладно, некогда мне лясы точить. Работа не ждет, дорогуша. Ой, звонок! Кого ж это принесло?

— Если ко мне, не пускайте, — напутствовал его Стэнвуд. Оставшись один, он предался размышлением, и они были приятны, хотя им мешал невидимый враг, ввинчивающий в череп раскаленные болты. Сообщение о Терри сняло бремя с души, а поскольку к бремени он не привык, ему стало немного легче.

Если Майк любит Терри, думал он, ему безразлична Эйлин.

А может, небезразлична?

Нет-нет!

Или «да»?

Все-таки — «да», решил Стэнвуд. На этой вечеринке Майк просто был любезен. Не грубить же будущей невесте хозяина! Странно, что он ничего не сказал. Хотя, если все обстоит так, как говорит Огастес…

Что ж это она? Жаль-жаль. Вроде у Майка все есть: красив, обходителен, богат, как-никак — совладелец голливудского агентства. Понять невозможно, почему он ей не нравится.

Да, жаль Майка. Тот был ему другом; а с Терри он подружился, когда она целых два месяца прожила в Лондоне, пела в хоре популярного мюзикла. Они ходили в кафе, он ей рассказывал о своей любви к Эйлин, она ему — о жизни дома и о том, почему она убежала.

Прелесть, а не девушка, думал Стэнвуд. Хороша собой, остроумна, весела, словом, в самый раз для Майка. Но ничего не попишешь, так уж оно есть. С этой мыслью он перешел к более приятным предметам, конкретно — к тому, какие радости ожидают их с Эйлин, и от счастья задремал.

Дремал он недолго. Прямо над ним раздался рык, и, открыв глаза, он опять увидел Огастеса.

— Что еще? — устало спросил он. Огастес размахивал каким-то листочком.

— Телеграмма от родителя, — объяснил он. — Сейчас прогляжу и передам самую суть.

Он снял очки, положил их в футляр, а там — и в карман, извлек из кармана другой футляр, вынул очки, надел их, положил в карман второй футляр и откашлялся так, что присевший было Стэнвуд свалился на постель, словно его ударили тупым орудием.

— Суть, значит, — сообщил Огастес.

— Он деньги послал?

— Да, дорогуша, перевел тыщу долларов, но деньги — тлен. Не прилагайте, эт-та, к ним сердца. А тут вот чего: «Что такое вопросительный знак».

— А?

— «Ну запятая знаешь точка».

— Ничего не понимаю!

— «Ну запятая знаешь». Родитель, — раскрыл сокровенное Огастес, — велит, чтобы вы немедленно ехали в этот замок. Прям, я скажу вам, совпадение.

— Какой еще замок?

— Биворский. Ехали, значит, туда и сидели, пока он не даст отбой. Ну, дело ясное. Узнал, что Стокерша ваша явилась, и, эт-та, принимает меры. А насчет совпадения, там живет барышня мистера Кардинела.

Стэнвуд никак не мог вместить отцовского повеления.

— Уехать из Лондона в какой-то замок?

— Я бы на воздух съездил. Оч-чень полезно. Вам, дорогуша, вам. Воздух, молочко, яички свеженькие.

— Не поеду я ни в какой замок!

— Это вы говорите, дорогуша, а велит-то родитель. Не поедете, он денег не даст, что вы тогда запоете? Прям как в Писании: один сказал «Иду» — и не пошел, а другой сказал «Не иду», и пошел как миленький. [2] …Сказал «Иди» и не пошел — см. Мф. 21:30. Против отца, дорогуша, не попрешь.

Даже туманный разум понял, что это правда. Стэнвуд застонал и зарыл лицо в подушку. Что теперь мечтать о долгих беседах с Эйлин? Да, он готовил неделями то, что прошепчет в ее перламутровое ушко, но ничего не выйдет. Она будет здесь, он — в замке. Как во многих фильмах, где она играла, молодые сердца разлучены в самую что ни на есть весеннюю пору.

— Биворский замок!.. — мечтательно произнес Огастес, так, словно смаковал бесценное вино. Среди миллионов, населяющих Лондон, никто не любил аристократию больше, чем он. Из преступного прошлого он вспоминал с удовольствием одно — как проник в кладовую графини, где его укусил жесткошерстный терьер. — А я его видел когда-то. Катался там на велике. Красивые места. Романтические. Кто бы мог подумать! Вот как бывает, а? Ну, дорогуша, подъем. Мойтесь-купайтесь, а я вам одеться приготовлю. Синий костюм, розоватую рубашку, носочки в тон, — перечислял Огастес, большой поклонник красоты. Он полагал, что хозяина никак не превратишь в картинку, но розоватая рубашка все-таки поможет.

Среброголосый певец «Уэстерн Юниона», превзошедший соловья благодаря особым пастилкам, спел в трубку ту прекрасную песню, которая начинается словами:

а продолжается, если кто забыл, так:

Через час с небольшим Клод Персиваль Джон Деламер Коббодд, пятый граф Шортлендский, стоял у окна своего кабинета (Биворский замок, Кент), перебирая в кармане два шиллинга восемь пенсов, оставшихся от месячного пособия, выданного старшей дочерью. Думал он о том, насколько было бы лучше, если бы он ощупывал двести фунтов.

Солнце, пленившее в одиннадцать Огастеса Ворра, пленило в четверть двенадцатого и графа. Оно сияло. Оно золотило воду рва и башни замка. Оно играло на стенах, увитых плющом, от необитаемого крыла, сооруженного в 1259 году, до приспособленных к современности комнат, где обитало семейство. Но когда расшалившийся луч решился заглянуть в кабинет, он наткнулся на коренастого, незлобивого с виду человека, напоминающего дворецкого в скорби, и быстро исчез.

Дело в том, что двенадцатое мая, день его рождения, застало лорда Шортлендса не в лучшую минуту. Он пребывал в унынии и не ждал ничего хорошего от грядущих дней. Завидев ров, он подумал, как думал часто, что тот исключительно противен.

На самом деле, если отвлечься от легкого запаха тины и дохлых угрей, ров был достаточно хорош. Однако мы зря потратим время, пытаясь внушить это лорду Шортлендсу. Он давно невзлюбил обитель предков, а сейчас, вдобавок, у него был приступ болезни, которую, за неимением лучших терминов, называют хандрой.

Это нередко бывает с теми, кого разбудили в семь утра песенкой «С днем рожденья», но судьба не пожалела для графа и других стрел. У его собаки Усика был жар. Любимая шляпа со сломанными полями куда-то исчезла; скорее всего, ее забрала средняя дочь Клара для благотворительных целей. Завтрак стряпал Бог знает кто, поскольку кухарка миссис Пентер гостила в Уолэм Грин у родственников, и бекон походил на выжженную землю. Космо Блейр, драматург, гостивший уже неделю в замке, явно не думал уезжать, хотя, казалось бы, собирался отбыть сегодня. Наконец, старшая дочь, Адела, жена одного из американцев, при имени которых финансисты снимают шляпу, отказала собственному отцу в двухстах фунтах. Хочет, видите ли, знать, зачем они ему нужны. Не скажешь же ей, что он собирается купить на них кабачок, чтобы жениться на кухарке. Лорд Шортлендс не знал, сколько бед полагается графу в день рождения, но полагал, что это уж слишком, и погрузился бы снова в жалость к себе, если бы не заметил, что вошла Клара.