Льюис Уоллес - Бен-Гур

Часть содержимого в бокале она вылила обратно в пруд и, выпив остальное, с улыбкой обратилась к Иуде:

– О сын Гура, разве самые смелые мужчины так легко смущаются женщиной? Возьми кубок и постарайся найти для меня удачное слово.

Он взял кубок и наклонился, чтобы наполнить его.

– У сына Израиля нет богов, которым бы он совершал возлияние, – сказал он, играя водой, чтобы скрыть свое удивление, которое теперь было еще сильнее прежнего. Что еще знала о нем египтянка? Известно ли ей его отношение к Симониду и его договор с Ильдеримом? Он был охвачен недоверием. Кто-нибудь выдал его тайны, а они были крайне серьезны, тем более теперь, когда он направлялся в Иерусалим и когда они, окажись в руках врага, могли погубить не только его, но и его союзников, и само дело. Но была ли она его врагом?

Когда охлажденный бокал был наполнен, он встал и с притворным равнодушием сказал:

– Будь я египтянином, греком или римлянином, я бы сказал: "О вы, лучшие боги! Благодарю вас за то, что вы оставили миру для облегчения его страданий прелесть красоты и утешение любви, и пью за лучшую их представительницу – за Иру, прекраснейшую дочь Нила".

Она слегка коснулась рукой его плеча.

– Ты преступил закон. Ты призывал ложных богов. Почему бы мне не донести на тебя раввинам?

– О! Какой ничтожный донос для лица, знающего, как ты, столько важных тайн, – возразил он, смеясь.

– Но я пойду дальше: я пойду к юной еврейке, что украшает розами сад и отгоняет тень от дома великого антиохийского купца. Перед раввинами я обвиню тебя в богохульстве, а ей...

– В чем же ты обвинишь меня перед ней?

– Ей я повторю, что ты сказал мне сейчас, подняв бокал и призывая в свидетели богов.

Он молчал, как бы ожидая продолжения. В воображении его рисовался образ Эсфири, стоящей у кресла отца, слушающей посланные им депеши или читающей их. В ее присутствии он рассказал Симониду о происшествии в Идернейском дворце. Она была знакома с Ирой, последняя была хитра и ловка, а Эсфирь – проста и доверчива, и потому легко можно было войти к ней в доверие. Симонид не мог нарушить тайну. Ильдерим тоже, потому что, не говоря уже о бесчестности самого поступка, ему больше всего могло повредить ее разглашение. Но могла ли Эсфирь сообщить ее египтянке? Он не обвинял ее, но подозрение вкралось в его душу, а подозрения, как известно, плевелы души, растущие сами собой, и тем быстрее, чем менее в них нужды. Прежде чем он собрался ответить на намек относительно юной еврейки, к пруду подошел Валтасар.

– Мы многим обязаны тебе, сын Гура, – сказал он своим торжественным тоном. – Эта долина прекрасна. Трава, деревья, тень – все манит остаться и отдохнуть, а ключ блестит, как россыпь бриллиантов, и напевает мне о милосердном Боге. Я не нахожу слов, чтобы отблагодарить тебя за наслаждение, которое мы испытываем. Пойдем с нами и вкуси нашего хлеба.

– Позволь мне сперва услужить тебе.

С этими словами Бен-Гур наполнил кубок и подал его Валтасару, который, воздев глаза, вновь выразил свою благодарность.

Слуга принес полотенца. Вымыв руки, они все трое сели по восточному обычаю в палатке, много лет назад служившей мудрецам в пустыне. Они от души поели тех вкусных вещей, которые египтяне привезли с собой.

Палатка была раскинута под деревом, так что журчание источника постоянно услаждало слух. Тишина долины, свежесть воздуха, красота цветов, какой-то праздничный покой проникли в душу старика. Его голос, жесты и все манеры дышали необыкновенной мягкостью, и каждый его взор, обращенный на Бен-Гура, разговаривавшего с Ирой, выражал нежное сопереживание.

– Когда мы догнали тебя, сын Гура, – сказал он, окончив закусывать, – мне показалось, что твое лицо было обращено к Иepycaлиму. Могу ли узнать, не туда ли ты направляешься?

– Да, я еду в Священный Город.

– Я бы желал узнать, нет ли более короткого пути, чем путь через Равва-Аммон.

– Есть путь короче, хотя и более трудный, – через Геразу и Равва-Гилеад, которым я и намерен ехать.

– Я горю нетерпением, – продолжал Валтасар. – В последнее время мне видятся сны или, вернее, все один и тот же сон. Голос слышится мне во сне, и он говорит: "Встань и спеши! Тот, Кого ты так давно ждешь, близок".

– Ты разумеешь будущего Царя Иудейского? – спросил Бен-Гур, с удивлением устремив свои взоры на египтянина.

– Да, именно.

– Значит, ты ничего о Нем не слыхал?

– Ничего, за исключением слов этого голоса во сне.

– В таком случае прочти это известие, которое обрадует тебя, как обрадовало уже меня.

Бен-Гур достал из кармана письмо Маллуха. Рука египтянина, державшая письмо, сильно дрожала. Он читал громко, и по мере чтения волнение его все более усиливалось, жилы на шее вздувались и бились. В заключение он поднял к небу глаза, в которых блистала радость. Он не задавал вопросов, не питал ни малейшего сомнения, но, полный чувства благодарности, воссылал молитву: "О Боже, Ты был милосерд ко мне. Даруй мне, молю Тебя, узреть Спасителя, поклониться Ему, и тогда Твой раб будет готов отойти с миром".

Своеобразность этой простой молитвы произвела на Бен-Гура глубокое впечатление. Никогда присутствие Бога не казалось ему столь близким и неопровержимым. Он как будто склонился над ними или стоит рядом, как друг, готовый исполнить малейшую просьбу, как отец, которому одинаково дороги все дети, отец не только иудеев, но и язычников, всеобщий Отец, не нуждающийся в посредниках, будь то раввины, жрецы или учителя. И мысль, что такой Бог пошлет человечеству Спасителя, а не царя, показалась Бен-Гуру до такой степени естественной, до того сообразной с тем, в чем более всего нуждалось человечество, и с природой Самого Бога, что он не мог устоять, чтобы не спросить Валтасара:

– И теперь, Валтасар, когда Он уже явился в мир, ты все так же полагаешь, что Он будет Спасителем, а не царем?

– Как мне понять тебя? – отвечал он. – Дух, бывший моим водителем, более не являлся мне. Я верю голосу, говорившему мне во сне, но более я не имею никаких откровений.

– Я хочу напомнить тебе разницу в наших взглядах, – сказал Бен-Гур. – Ты полагал, что Он будет Царем, но не как кесарь, что Его царство будет духовное, а не мирское.

– О да, – сказал египтянин. – И я остаюсь при том же мнении. Я вижу различие наших ожиданий. Ты ждешь царя людей, а я – Спасителя душ.

Он умолк, и лицо его выражало то усилие, которое мы нередко встречаем в людях, желающих выяснить высокую мысль, слишком трудно поддающуюся пониманию или слишком тонкую для выражения ее простыми словами.

– Помоги мне, сын Гура, прояснить тебе мое верование, так как при этом ты увидишь, почему то – духовное – царство, которое я ожидаю от Него, будет во всех отношениях выше кесарева величия, и поймешь тот интерес, с которым я ожидаю пришествия таинственной личности, приветствовать которую мы идем.