Льюис Уоллес - Бен-Гур

Вечно лукавящее сердце под влиянием стоящей рядом Эсфири нашептывало ему: "Остановись и возьми свое счастье" и рисовало только праздничную сторону жизни.

– Была ли ты в Риме? – спросил он.

– Нет, – отвечала Эсфирь

– А хотелось бы тебе побывать там?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Я боюсь Рима, – отвечала она с заметной дрожью в голосе.

Он опустил свой взор на нее: рядом с ним она казалась совершенным ребенком. В темноте нельзя было рассмотреть ее лица и даже фигура сливалась с окружающим мраком. Он вспомнил о Тирсе, и прилив нежных чувств охватил его: так стояла рядом с ним его сестра в злополучное утро приключения с Гратом. Бедная Тирса! Где она теперь? И нежность эта излилась на Эсфирь. Она, правда, не была его сестрой, но никогда он не мог смотреть на нее как на рабу, и то обстоятельство, что по закону она была его рабой, заставляло его относиться к ней с величайшим вниманием и нежностью.

– Я не могу думать о Риме, – продолжала она спокойным голосом и с вполне женственной грацией, – как о городе дворцов и храмов, населенном массой жителей. Он всегда представляется мне чудовищем, поглотившим одну из прелестнейших стран миpa и осудившим лучших его людей на смерть, чудовищем ненасытно кровожадным, сопротивляться которому немыслимо.

Она опустила свой взор и замолкла в нерешительности.

– Продолжай, – сказал одобрительно Бен-Гур.

Она придвинулась к нему и, подняв на него глаза, сказала:

– Зачем ты хочешь стать его врагом? Не лучше ли жить в мире с Римом и наслаждаться спокойствием? Ты изведал уже много горя и знаешь всю прелесть вражеских оков. Горе иссушило твою молодость, и неужели ты обрекаешь на горе всю остальную жизнь?

По мере того как она говорила, казалось, что ее девичье лицо все ближе приближалось к его лицу. Он наклонился к ней и тихо спросил:

– А что же мне делать, Эсфирь?

Она колебалась несколько мгновений и затем спросила:

– У тебя дом близ Рима?

– Да.

– Он красивый?

– Прелестный дворец среди садов. Фонтаны бьют вокруг и внутри него, статуи гнездятся в тенистых нишах, окружающие холмы покрыты виноградниками и так высоки, что с них видны и Неаполь, и Везувий, равно как и бесконечная синева моря, усеянного белыми парусами. Рядом находится загородный дворец кесаря, но в Риме говорят, что старая вилла Аррия прелестнее его.

– И жизнь там тихая?

– Никогда я не знал более тихих, ясных дней и лунных ночей, чем там. Теперь, когда старый владелец умер, а я здесь, ничто не нарушает тишины той виллы – разве разговоры слуг, щебетанье счастливых птичек и плеск фонтанов. Там ничто не меняется, только увядшие цветы сменяются вновь распустившимися и свет солнца исчезает в тени набежавшего облачка. Жизнь там, Эсфирь, слишком спокойна для меня. Меня постоянно грызла мысль, что я, которому предстоит столько дел, погружаюсь в изнеженную праздность, опутываю себя шелковыми цепями и рано или поздно закончу тем, что ничего не сделаю.

Она глядела на море.

– Зачем ты спрашивала меня об этом?

– Мой добрый господин...

– Нет, нет, Эсфирь, зови меня другом, братом, если хочешь, но твоим господином я не был и никогда не буду. Зови меня братом.

Он мог рассмотреть удовольствие, которым зарделось ее лицо, и блеск глаз, устремленных на рекy.

– Как может человек, – сказала она, – променять такую жизнь на жизнь...

– Полную борьбы, а может, и крови... Эсфирь, ты ошибаешься! У меня нет выбора, и я решаюсь на этот шаг по необходимости. Оставаться здесь – значит подвергаться верной смерти. В Риме меня ожидает та же участь – от отравы, кинжала или приговора подкупленного судьи. Мессала и прокуратор обогатились награбленным имуществом моего отца, и им теперь гораздо важнее удержать его, чем вначале было заполучить. Мирно разделаться с ними немыслимо, потому что для этого им необходимо сознаться. И притом, если бы и было возможно подкупить их, я не знаю, Эсфирь, согласился бы я на это. Душевный покой для меня невозможен даже в манящей тени садов и среди мраморных портиков моей виллы, – все равно, с кем бы ни делил я там свои дни и какой любовью они ни озарялись бы. Душевный покой невозможен для меня, потому что я не знаю, где мои родные, и мне необходимо их найти. Если я найду их и окажется, что они страдали безвинно, неужели виновник останется безнаказанным? Если же они умерли насильственной смертью, то мыслимо ли, чтобы смерть их была не отомщена? Эти думы нарушают мой сон! И самая святая любовь не в силах усыпить во мне голос совести.

– Неужели же нельзя ничего, ничего сделать? – спросила Эсфирь, и голос ее дрожал от волнения.

Бен-Гур взял ее руку.

– Разве ты так близко к сердцу принимаешь это?

– Да, – ответила она просто.

Ее рука была горяча и дрожала в его руке. И вот ему представилась египтянка – яркая противоположность Эсфири, высокая, ловкая, смелая, остроумная, блестящая красотой и очаровывающая своими манерами. Он поднес маленькую ручку к губам и опустил ее.

– Ты, Эсфирь, будешь для меня второй Тирсой.

– Кто такая Тирса?

– Моя маленькая сестра, похищенная у меня римлянами, не найдя которую я не могу быть спокоен.

Как раз в это время луч света скользнул по террасе и осветил их обоих. Оглянувшись, они увидели слугу, выкатывающего в кресле Симонида. Они направились к нему навстречу, и в последующей беседе разговор вел главным образом он.

В одно с этим время галера снялась с якоря и при свете факелов и радостных криках гребцов направилась в море.

Судьба же Бен-Гура отныне была связана с делом грядущего Царя.

Накануне скачек, после обеда, лошади Ильдерима были переведены в город, в конюшни близ цирка. Перемещение их напоминало перекочевку племени: за ними следовали все слуги, конная вооруженная свита, навьюченные верблюды и скот. Народ, встречавшийся с этой пестрой процессией, смеялся над ней, что нимало не оскорбляло обыкновенно очень вспыльчивого шейха. На следующее утро вся эта пышная процессия уже была далеко в пустыне. Ильдерим в самом деле перекочевал: его палатки были собраны, жилья более не существовало, и через двенадцать часов оно было далеко и недоступно для преследователей. Человеку, над которым смеются, нечего опасаться – старый хитрый араб знал это.

Шейх и Бен-Гур хорошо понимали влияние Мессалы, но полагали, что до окончания скачек он не решится на активные меры против них. Если он потерпит поражение, в особенности от Бен-Гура, то, конечно, остается ожидать от него всего самого худшего, даже до получения известий от Грата. С этой целью они заранее обдумали все подробности побега, и в настоящее время ехали в хорошем расположении духа, вполне уверенные в успехе завтрашнего дня.