Уильям Голдинг - Бумажные людишки

Управляющий тактично исчез. Мы изучали меню, и я изводил их рассказами о блюдах, которые мне подавали в том или другом месте. Рик после прогулки сделался возбужденным и словоохотливым, да еще и чуть выпил. Мэри-Лу сидела молча и настороженно, как мне показалось, ожидая очередной глупой выходки Рика. Потом, когда я в очередной раз не сумел вызвать улыбку на этом очаровательном личике, она вдруг передумала и решила выпить. Она заявила, что желает бокал водки, пожалуйста, и Рик расценил это как выдающуюся победу. После этого я обнаружил, что они оба оживлены, а я помрачнел, утомленный собственной болтовней, завидуя их молодости и недоумевая, во что, собственно говоря, влез. Рик рассуждал об астрономии — видимо, где-то поблизости была обсерватория — и сожалел, что из своего окна они видят так мало швейцарского неба. Мэри-Лу выглядела рассеянной. Рик обернулся к ней.

— Солнце было, мил?

— Солнце, мил?

— В нашем номере после полудня, мил.

— Нет, мил, по-моему, не было.

— Если хотите смотреть на солнце или звезды, — заявил я, — мой балкон к вашим услугам. Давайте поднимемся и посмотрим. Как это выглядит на свежем воздухе. Можно даже…

Рик резко вскочил. Мэри-Лу схватила сумочку и умчалась.

— Как она это называет, Рик? Припудривательная? Я их насмотрелся в Штатах: короли и королевы, герцоги и герцогини, парни и куколки, вожди и скво — интересно, как по-вашему? С социологической точки зрения, разумеется. По идее, предназначалось для рыцарей и дам. Но ведь это было давно. Может, теперь… но обычай этот распространяется. Я уже и в Англии такое видел. Культурный империализм.

— С удовольствием посмотрим ваши звезды, Уилф.

— Как я вырос в собственных глазах. Выпейте сначала — вот осталось на дне бутылки.

Рик прыснул. Мы молча стояли; он нервно постукивал пальцами по столу.

— Знаете, Рик, две бутылки на троих — это признак надвигающегося алкоголизма. Поскольку Мэри-Лу ничего не пила, кроме этой водки, — она что-нибудь знает об астрономии?

Настала долгая пауза. Рик с трудом пришел в себя.

— Простите, Уилф, я не…

— Мэри-Лу. Астрономия.

— Ей будет интересно.

— Мне — нет, вы же знаете. Ах нет, будет интересно. Чертово вино. Официант!

Это был все тот же управляющий. Я попросил бутылку коньяку, и она через некоторое время появилась. Рик все еще выбивал дробь пальцами.

— Ради Бога, вы что, мало набегались?

— Я не буду пить, Уилф.

Он с выражением крайнего презрения вылил коньяк из своего бокала обратно. Я, как светский человек, подогрел бокал в пальцах и понюхал предполагаемый букет, хотя начисто лишен обоняния. Время шло.

Явно побледневшая Мэри-Лу вернулась из «припудривательной». Видимо, снова вырвало. Рик налил себе коньяку.

— Уилф очень хочет, чтобы мы посмотрели на его звезды, мил.

Мэри-Лу тихонько ойкнула.

— Это будет классно, мил.

— В вашем распоряжении балкон, дорогие мои. Бесплатно.

Я подхватил бутылку. Рик вдруг остановился на полпути к двери.

— Мне нужно в туалет. Вы себе идите.

Я продолжил путь с бутылкой в руке, придержал дверь для Мэри-Лу, провел ее через крохотную прихожую и гостиную, где на столе по-прежнему лежала бумажка Рика. Распахнул стеклянную дверь, и красавица прошествовала прямо-прямо, но не в яму — на балкон.

— Осторожно!

Она стояла у самых перил. Положила на них руки, нагнулась и посмотрела вниз.

— Бога ради! Извините, дорогая, — я боюсь высоты, причем, как ни странно, больше за других, чем за себя. Мне самому легче стоять на краю обрыва, чем видеть, как другие это делают… стоят… смотрят вниз то есть. В общем, я не выношу высоты. Старый дурень!

Послушно, словно маленькая девочка, она выпрямилась, сделала шаг, затем два назад. Я потянулся к выключателю:

— Включу свет.

Небо с множеством звезд казалось таким близким — только протяни руку.

— Как сияют, а? Лучшие друзья невест.

Я стоял за ее плечом, удивляясь, каким образом я, абсолютно не различающий аромата коньяка, могу ощущать еле слышный запах ее духов. Я приблизился.

— Мистер Баркли.

— Почему снова эти формальности?

— Рик в отчаянии. Это правда!

— Что это мы все о Рике да о Рике?

Это был банальный подход, вполне достойный Деи Каитани в «Хищных птицах». В фильме его действительно использовали — разумеется, все извратив. Моя рука поднялась словно сама собой, легонько похлопала ее по плечу и остановилась на обнаженной коже. Сердце мое колотилось как бешеное. Его удары даже отдавались в ушах.

Мэри-Лу не делала ничего. Даже менее того. Это было странно, невозможно. (Мэри-Лу нематериальна.) Возможно, это переходило грань чувственного восприятия. Возможно, это было даже за пределами духовного понимания. В конце концов, то и другое бывает различным в зависимости от климата, разве не так? Я ощущал покорность, какую-то неестественную неподвижность, своего рода тяжесть. Ее плечо — видимо, правильнее просто «плечо» — казалось менее живым, чем глыба мрамора. Каким-то образом мрамор должен был бы ощущаться… должен был бы ощущаться… должен был… Это обнаженное плечо не было не только человеческим, но даже кукольным, такое плечо должно быть у угловатого, уродливого манекена в витрине, у пластиковой фигуры, не более того. Она даже словно бы отяжелела, такой пассивной она была.

От самых подошв, преодолевая винные пары и неоформленные сексуальные фантазии стареющего самца, поднималась волна неудержимых чувств — унижения и чистого, яростного гнева. Понимать, что тебя выносят, терпят даже не из похоти, не ради денег — ради паршивой бумажки!

Вот так мы и стояли под звездами, ничего не делая, ни слова не говоря. Мы были настолько неподвижны, что посторонний решил бы, будто мы действительно потрясены звездным небом.

Наконец я снял свою тяжелую руку с ее тяжелого плеча, чуть-чуть похлопав по нему.

— От такого обилия звезд у меня голова кружится.

Я быстро прошел к двери, включил свет во всех трех комнатах, в прихожей и даже на балконе. Мы, наверное, сияли на всю долину.

— Может, хватит смотреть, черт возьми? Занавес.

Она обернулась, глядя не на меня, а на дверь.

— Наверное, да.

— Я скажу Рику, когда он зайдет, что вы не выдержали. Головная боль. Высота.

— Не выдержала?

— Когда он вернется из…

Она покраснела до корней волос, и, клянусь, это был единственный раз, когда мне стал очевиден их заговор. Тоненьким голоском она пропищала:

— Нет… я… спасибо, что пустили меня.

Она бросилась к двери, натыкаясь на мебель, будто ничего не видела перед собой. Вдруг я ощутил, какие чувства мог бы испытывать — да, мог, но не испытывал — к Эмили.

— Мэри-Лу…

Она остановилась, полуобернувшись, вся пунцовая. Будто вернувшись в недавнее свое детство, она подняла правую руку до плеча и покрутила пальцами передо мной.