Халлдор Лакснесс - Салка Валка

— Все считают, что ты не могла бы приобрести Марарбуд без посторонней помощи.

Она резко повернулась и сказала зло:

— Тебе далеко до Стейнтора Стейнссона. Я еще до сих пор помню, как ты оскорблял мою мать, ты назвал ее шлюхой. И ни за что оскорбил меня, когда я была еще совсем ребенком.

Он смотрел на нее растерянно, ничего не припоминая. Но девушка помнила все. Ее жизнь была единой, непрерывной нитью, и все вновь всплывшие в ней сейчас обиды были непосредственным продолжением предыдущих событий.

— Когда это было? — спросил он.

— Это было в тот раз, когда я встретила Херборг на площади и пошла за ней.

— Не могу припомнить.

— Ну конечно, где тебе помнить!

— Ну, и что же было потом? — спросил он. Девушка посмотрела в окно на зеленые склоны и только после этого ответила:

— Помню, я сказала ей, что не хочу быть женщиной. Мне ведь тогда было всего-навсего тринадцать лет. Да нет, зачем я все это говорю? Ты ведь можешь подумать, что я совсем сошла с ума.

И она умолкла.

— Но позволь, что ж было потом? — спросил он нетерпеливо. — Я думал, что ты хочешь рассказать мне что-то, а выходит, что вообще ничего не случилось.

Она посмотрела ему прямо в лицо и с упреком сказала:

— Ты разве не помнишь, что в тот вечер я убежала домой вся в слезах? Это было единственный раз, когда я по-настоящему рыдала.

— Да, теперь я что-то припоминаю. Это было незадолго до того, как я уехал отсюда. Перед отъездом я приходил прощаться с тобой.

— Ты дал мне медальон. Но на фотографии ты был совсем не похож на себя.

— Это единственное сокровище, которым я обладал, — сказал он и улыбнулся.

Девушка с удивлением наблюдала, как улыбка изменила его лицо.

— Я приходила тогда на пристань, чтобы сказать тебе последнее «прощай», но ты не заметил меня.

— Ты была необычная, не такая, как остальные. Иногда мне казалось, что никто меня так хорошо не понимает, как ты. Но люди всегда верны себе. Сейчас ты, наверное, пойдешь против меня лишь потому, что тебе удалось скопить несколько жалких крон.

— Нет, Арнальдур, я не против тебя, пойми. Я вовсе не против тебя. Я только против того, чего я не понимаю. Разве я виновата в том, что недостаточно развита и всю жизнь провела здесь? Ты жил в больших городах, Арнальдур, ты видел свет. А я что? Я только…

Она неожиданно умолкла, задумалась на секунду и, как бы найдя нужное слово, быстро закончила:

— …такая, какая я есть.

Она стояла в солнечном сиянии, окутанная парами душистого кофе, с полуоткрытым ртом, разметавшимися волосами, оголенной шеей и коленями, и только старое потрепанное платье скрывало красоту ее тела. Через мгновение самоуверенность в ее взоре сменилась беспомощной женственностью. Это было настоящее откровение, притом совершенно неожиданное. Он смотрел на нее не мигая, затем глубоко затянулся, несколько раз кивнул головой, как бы в подтверждение своим мыслям, бросил окурок на пол и раздавил его ногой.

— Да, — сказал он наконец задумчиво. — Совершенно верно. Я видел свет. Я видел все превратности мира. Но ты, Салка, ты…

— Ты как волшебник, — продолжала она, — такой же, каким был в детстве. Твоя стихия — это красивая страна за голубыми горами, за далеким морем. Тень от этих гор всегда заслоняет для тебя наше местечко. Но в твоей стране живет красивая волшебница в чудесном платье небесного цвета.

Эта старая машина постоянно находится в движении. Люди не понимают, что она собой представляет, и некоторые называют ее триумфальной колесницей. Иногда человек пытается податься куда-нибудь, но он всегда остается на прежнем месте, хотя, может быть, сам он этого не сознает. Местечко как местечко. И хоть оно и пытается казаться чем-то большим и значительным, на самом деле в нем нет ничего особенного, решительно ничего особенёного, и жизнь в нем всего-навсего такова, как она есть. Люди борются за то и за другое, у них благородные цели, и их не нужно оскорблять. Одни хотят насадить у нас русские нравы и обычаи. Но это чистейшее безумие. Что мы скажем, если дело дойдет до того, что всерьез начнут превращать женщин в общественную собственность, убивать детей и по воскресеньям поносить бога на все лады? Другие, те, которые называют себя независимыми, требуют от нас, чтобы мы как можно скорее сбросили с себя ненавистное датское иго, по крайней мере разделались с ним, как только позволит нам это сделать закон. Мало приятного сознавать в душе, что ты раб Дании. Нашлись и такие, которые вдруг вздумали требовать, чтобы детей снабдили молоком. Некоторые взяли сторону Йохана Богесена, А в общем, все идет своим чередом, как бог велел.

Мы, например, думаем об установлении ставок заработной платы, хотя многим это кажется скучным. Вот теперь несколько бедняков со своими семьями вступили в союз и собираются установить новые расценки: дескать, будем работать только за такую-то плату, о меньшей не может быть и речи. Они говорят горячо, убедительно, мол, их планы окажут большое влияние во всем мире, и даже в Испании. Английские банки, субсидирующие рыбопромышленников, отказались выдавать им ссуду, если те пойдут на уступки несуразным требованиям о повышении заработной платы. На Юге это сообщение вызвало большой переполох. Об этом можно судить хотя бы по тому, что в Осейри неожиданно пожаловал директор Национального банка собственной персоной. Да и в самом местечке требования о повышении заработной платы вызвали не меньшие волнения. Взять, к примеру, хотя бы жену Магнуса Переплетчика — Свейнборг. Она неожиданно встала с постели и продержалась на ногах целых полтора дня. Но, с другой стороны, у Бейнтейна из Крука отвинтили протез. Оказалось, по какому-то недоразумению за протез должен был платить не кто иной, как сам Бейнтейн. Йохан Богесен несколько дней не выходил на свою обычную прогулку, столь необходимую для правильного пищеварения. Все местечко, вся страна, весь мир пришли в движение от какого-то жалкого тарифа, который выдумали несколько бедняков с растрепанными бородами да женщины, истощенные бесконечными родами.

Это происходило в ту пору года, когда в стране велись работы по заготовке рыбы, занимавшие большую часть женщин и мужчин, не имеющих постоянной работы. Большинство же мужского населения, не уехавших никуда на летние заработки, слонялись в ожидании хода сельди. Они работали на себя: чистили рыбу для своих нужд, возились в огородах, ремонтировали дома, чинили снасти, а то и просто любовались зеленой травой, росшей на их крошечных выгонах. Трава потом шла на корм корове, которую в этих местах обычно держат одну на четыре двора. Весьма важным считалось вовремя справиться с чисткой рыбы, чтобы к тому времени, когда пойдет сельдь, рыбу можно было оставить на просушку. Сельдь в любом местечке почитается важной персоной, она не всегда снисходит до того, чтобы пройти мимо берегов.