Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена

— Читай, — сказал он мне, указывая на письмо.

Я прочел. В этом письме доверенное лицо герцога N. сообщало Гленвилу, что он прошел в парламент от местечка, принадлежащего одному из членов оппозиции.

— Новая игрушка, Пелэм, — сказал Гленвил с улыбкой, — но еще немного, и все они сломаются — трещотка будет последней.

— Милый мой, дорогой Гленвил, — сказал я с искренним огорчением, — не говори этого; у тебя все впереди.

— Да, — прервал меня Гленвил, — ты прав; все, что мне дорого, — в могиле. Неужели ты воображаешь, что меня тешит хоть какой-нибудь из тех даров, которыми меня осыпала судьба? Что хоть одно чувство еще живет во мне, и я способен ощутить хоть одну из тех бесчисленных радостей, которыми наслаждаются другие люди? Видел ли ты меня счастливым хотя бы одно мгновение? Я живу словно на голой, бесплодной, безводной скале, отрешенный от людей, вне дружеского общения с ними. Когда мы встретились в Париже, у меня еще была цель, ради которой я жил; я достиг ее, жить дольше для меня нет смысла. Небо милосердно: еще немного, и этот лихорадочно мятущийся, тревожный дух успокоится.

Я взял его руку и крепко пожал ее.

— Притронься, — молвил он, — к этой сухой, раскаленной коже. Сосчитай пульс — биение его меняется каждую секунду, и ты либо перестанешь жалеть меня, либо не будешь дольше убеждать меня жить. Уже много месяцев подряд меня день и ночь сжигает изнурительная, гибельная лихорадка; она пожирает мозг, сердце, тело; огонь действует быстро — горючего почти не осталось.

Он оборвал свою речь; некоторое время мы оба молчали. Неровное биение пульса встревожило меня, звучавшая в его словах безнадежность привела в ужас. Я стал упрашивать его обратиться к врачам.

— Неужели, — ответил он с торжественным видом, и в голосе его звучала глубокая убежденность, — неужели ты думаешь, что можно «рассудок помраченный исцелить, из памяти изгладить то, что было»? Ах, прочь цитаты и размышления! — С этими словами он вскочил с кушетки, распахнул окно и несколько минут стоял там, часто и глубоко дыша. Когда он снова повернулся ко мне, лицо его выражало обычное спокойствие. Он говорил о важном запросе, который предполагалось внести в ближайшие дни, и обещал прийти на заседание, а затем, я неприметно навел его на разговор о сестре. Он отзывался о ней восторженно.

— Как ни прекрасна Эллен, — сказал он, — ее лицо — лишь бледное отражение ее духа. Ее мысли так чисты, что каждый ее поступок благостен. Я не знаю существа, которому добродетель давалась бы так легко. Порок, видимо, столь чужд самой ее природе, что какое-либо прегрешение с ее стороны представляется мне совершенно невозможным.

— Не заедешь ли ты со мной к своей матушке? — спросил я. — Я хочу побывать у нее сегодня.

Гленвил согласился, и мы тотчас отправились к леди Гленвил в Баркл-сквер. Нас провели в ее будуар; она сидела там вместе с мисс Гленвил, чужих не было. Вскоре наша беседа перешла с банальных тем на более серьезные; когда Гленвил, что случалось очень редко, высказывал свои мысли — в них сквозила все та же глубокая грусть, омрачавшая его душу.

— Почему, — спросила леди Гленвил, видимо страдавшая за. сына, — почему ты так мало бываешь в свете? Ты изводишь себя своими мыслями и в конце концов погубишь себя этим. Любимый, дорогой мой сын, какой у тебя изнуренный вид!

Эллен, неотрывно глядевшая на брата глазами, полными слез, коснулась своей прекрасной рукой его руки и сказала:

— Ради матушки, Реджиналд, побереги себя; тебе нужен воздух, телесные упражнения, светские удовольствия.

— Нет, — ответил Реджиналд, — мне нужно только одно — быть занятым, и благодаря герцогу N. я теперь буду очень занят. Я избран членом парламента от ***.

— Как я счастлива! — с гордостью воскликнула мать. — Теперь ты достигнешь всего, что я тебе предсказывала.

От радости она на миг забыла о лихорадочном румянце, пылавшем на щеках Реджиналда, о его ввалившихся глазах.

— Помнишь ли ты, — спросил Реджиналд, повернувшись к сестре, — прекрасные строки из моего любимого Форда: [646] Форд, Джон (1586 — ок. 1640) — английский драматург. Здесь приводится цитата из его пьесы «Разбитое сердце», д. III, явл. 5.

— Эти стихи, — сказал я, — прекрасны; это понятно Даже мне, человеку, совершенно чуждому поэзии и в жизни не написавшему ни единой строчки. Но я не поклонник той философии, которую они выражают. Я сомневаюсь в мудрости таких излияний, исполненных меланхолии и прославляющих нравственное величие скорби, и не согласен считать это истиной. В жизни человеческой нет таких положений, которые мы не могли бы, по своей воле, либо облегчить, либо сделать еще горше. Если прошлое мрачно — я не вижу необходимости сосредоточивать на нем свои мысли. Если наш дух способен на мощное усилие в одном направлении — стало быть, он может многого достичь и в другом; духовную энергию, с помощью которой мы приобретаем знания, мы можем с таким же успехом употребить на то, чтобы преодолевать горести. Прими твердое решение не думать о том, что причиняет тебе страдания; заставь себя избегать всего, что может напомнить тебе о них; направь свое внимание на новые, увлекательные цели; сделай все это — и ты одержишь победу над прошлым. Ты улыбаешься так, словно это невозможно; нет, это ничуть не труднее, чем оторваться от любимого занятия и обратиться к предмету, который вначале тебе не по душе, а ведь именно так дух человеческий действует в течение всей нашей жизни; стало быть, он способен и на то, другое, если только не остановится перед столь же сильным напряжением. Да и вообще, я полагаю, что углубляться в прошлое противоречит природе человека: его помыслы, планы, чаяния — все принадлежит будущему; мы живем для будущего и будущим, и когда наши страсти бушуют сильнее всего, они тоже устремлены в будущее. Жажда мести, скупость, честолюбие, любовь, воля к добру и злу — все направлено, все движется к далекой цели; глядеть вспять — то же, что двигаться вспять: это противно нашей природе; наш ум крайне неохотно усваивает эту привычку, и даже усвоив ее. — с превеликой готовностью возвращается к тому, что искони ему свойственно. Вот почему забвение является благом, обрести которое гораздо легче, чем мы думаем. Забвение прошлого достигается все усиливающейся тревогой за будущее.

Я на мгновение остановился, но Гленвил не ответил мне. Ободренный взглядом Эллен, я продолжал: