Герхарт Гауптман - Атлантида

— Я вижу, вы тоже вполне готовы прочитать о Гамлете доклад в мраморном зале, — засмеялся Эразм. Но голос его звучал совершенно серьезно. — Кое-кому можно поучиться у вас.

— Действие четвертое, явление пятое. Давайте начнем.

Эразм читал:

С ней лучше бы поговорить; она

В злокозненных умах посеять может

Опасные сомненья.

Моей больной душе, где грех живет,

Все кажется предвестьем злых невзгод;

Так глупо недоверчива вина,

Что свой же трепет выдает она.

Пока он читал, Офелия мгновенно исчезла в темноте коридора.

— Выход Офелии, — сказал Эразм, и она появилась вновь совершенно преображенная, почти не помня себя, в состоянии самого настоящего, не наигранного транса, с таким жутко изменившимся лицом, что Эразма охватил страх и он потерял способность читать свой текст. С первых же ее слов: «Где светлая владычица Дании» и до последней фразы Эразм сидел, пораженный каким-то странным, еще неведомым ему ужасом. То, что сейчас двигалось перед ним, говорило, слушало чьи-то речи, пело, ворковало, оборачивалось то бесконечно милым, то бесконечно отвратительным существом, терзаемым какой-то тайной виной, — то, что он видел, так мало напоминало Ирину Белль. Сейчас Эразм, пожалуй, не удивился бы, если б настоящая Ирина Белль вновь вышла из темноты, чтобы поблагодарить публику за овации. Должно быть, эта с виду неглубокая девушка — или, вернее, душа этой девушки — познала такие глубины, что, выйдя из них, смогла вобрать в себя душу Офелии. Вот теперь-то ясно, отчего «так глупо недоверчива вина, что свой же трепет выдает она». Эта Офелия была грешницей. «Он встал на зов, был вмиг готов, затворы с двери снял. Впускал к себе он деву в дом, не деву отпускал». Эта Офелия уступила Гамлету. Эта Офелия уверовала в свою страшную вину, сочла себя сопричастной убийству отца. И пребывая в этом заблуждении, когда всякая связь с убийцей отца стала немыслимой, впала в безумие.

Она закончила словами «Да будет с вами бог!» и исчезла за дверью, непостижимо призрачная, непостижимо нереальная, чтобы тут же вернуться назад в обычном облике Ирины Белль.

Впервые столь явственно открылся Эразму тот таинственный феномен, без которого человечество не знало бы актерского искусства. Обдумать это у Эразма попросту не было времени. Но уже сейчас ему стало ясно, что дело здесь не столько в страсти к подражанию, сколько в эманации какой-то совершенно иной силы, неукротимо стихийной и могущественной, не имеющей ничего общего с подражанием. И еще одно озарение снизошло на Эразма: сильнее всего эта сила развивается в женщине, а не в мужчине.

Глубоко пораженный и взволнованный тем, что ему привелось увидеть и испытать, Эразм все не мог прийти в себя. Он молчал. Но по внезапному изменению его взгляда, загипнотизированного хрупкой актрисой, и по тому, как шевелил он губами, словно пытаясь распробовать нечто незнакомое его вкусу, Ирина поняла, какое произвела впечатление. Но по мере того, как менялся цвет его лица — что не могло от нее укрыться даже при скудном освещении, — ее лицо тоже покрылось краской, и когда молодой драматург чужим, едва слышным голосом произнес наконец слова, в которых уместилась вся оценка происшедшего: «Либо вы играете Офелию, либо…», она ответила коротким воркующим смехом, в мгновение ока подлетела к Эразму и повисла у него на шее.

С мягкой, терпеливой медлительностью, чтобы, упаси бог, не повергнуть в испуг, подобно тому как добрый учитель призывает к спокойствию расшалившегося от успеха ученика, Эразм снял ее руки со своей шеи. Молча, но решительно молодой человек взял-таки шляпу, трость и пальто и под странные жалобные вопли сычей, облетающих в лунном свете храм Талии, то и дело чиркая спичкой, в глубоком волнении повел маленькую актрису к выходу.

— Это Султан, — единственное, что сказала Ирина, когда шла рядом с Эразмом меж деревьями парка и из глубины загона донесся трубный рев оленя.

Лето по-прежнему расточало тепло. После того как Эразм нашел наконец истинную Офелию, можно было приступить к репетициям на сцене и от подготовки перейти к собственно творчеству. По многим причинам Эразм противился участию двора в репетициях, особенно на этой начальной стадии, но как бы непреклонен он ни был, кто-нибудь из приближенных князя всегда ухитрялся быть тут как тут. Однажды в сумраке ложи он увидел Мафальду, старшую кузину его сиятельства. Когда же, не веря своим глазам, он обнаружил в театре серую мартышку, ловкую и благородную тварь с длинным хвостом, вздумавшую порезвиться не только на рампе, но даже на занавесе, ему было доложено о слабости, питаемой Мафальдой к животным. В своем маленьком дворце она жила в окружении всевозможных зверей. Не говоря уж о дюжине болонок, там обитали виверры, морские свинки, обезьяны и лемуры. Ее любовь к животным перерастала в такую страсть, что она велела изготовить войлочного орангутанга.

Рассказывали о бесстрашном обращении хозяйки со своими зверями, объясняя это ее особой властью над ними. Красавец олень по кличке Султан, который в своих владениях уделял ланям не меньшее внимание, чем хозяйка — ему самому, как-то раз воспылал любовью к одной человеческой особи женского пола, а в нашем обиходе — к батрачке, косившей траву внутри ограды. Он начал оказывать ей небезопасные знаки внимания, и она вынуждена была уносить ноги и лезть сквозь прутья. Но Султан обезумел от страсти. Ему удалось преодолеть пределы загона. Ошалело мотая головой, он двинулся к ней медленной рысью. Она прибавила шаг, но поняла, что ежели он перейдет на галоп, с ним трудно будет тягаться в беге. Олень все приближался и уже дышал ей в спину, когда она наконец смекнула, что пора занять оборону, хотя бы за стволом одного из могучих дубов парка. И вот преследование пошло по кругу — благо, ствол оказался в несколько обхватов, — когда принцесса Мафальда уловила из окна весь драматизм разворачивающихся событий. В тот же миг она поспешила в их гущу, с кнутом в одной и куском сахара в другой руке, бесстрашно приблизившись к властелину гарема. Удар по морде навел его на некоторые раздумья. Он вспомнил о сахаре, которым хозяйка ежедневно угощала его, и забыл о любовном увлечении. Батрачка успела скрыться до того, как он признал себя одураченным и с помощью сахара и кнута был препровожден за ограду, благоразумно покорившись обстоятельствам.

Принцесса Мафальда славилась незаурядным умом — она владела основными европейскими языками, — ее начитанность приближалась к учености, суждения об искусстве поражали замечательной глубиной. Принцесса не была помехой в работе. Но тем больше досаждал ему обер-гофмейстер Буртье, чье праздное любопытство всегда будило глухое раздражение в Эразме и подтверждало предположение, что Буртье и впрямь нечем заняться в замке. Этот придворный хлыщ обладал всем набором качеств, которые на большинство людей действуют неотразимо. Он, как полагается, был озабочен изысканностью своего костюма: по утрам чаще всего появлялся в сером цилиндре и сером сюртуке, в серых гамашах и серых же перчатках. И хотя его безукоризненный пробор разделял светлые, как тесто, волосы, а из водянистых глаз глядела пустота, это был рослый, видный мужчина, да еще с моноклем, и по части самомнения и напыщенности он не знал себе равных в Границе.