Герхарт Гауптман - Атлантида

Да, этот блудный зверь, кровосмеситель

Волшбой ума, коварства черным даром —

О гнусный ум и гнусный дар, что властны

Так обольщать! — склонил к постыдным ласкам

Мою, казалось, чистую жену,

О Гамлет, это ль не было паденьем!

Меня, чья благородная любовь

Шла неизменно об руку с обетом,

Мной данным при венчанье, променять

На жалкое творенье, чьи дары

Убоги пред моими!

Но как вовек не дрогнет добродетель,

Хотя бы грех ей льстил в обличьях рая,

Так похоть, будь с ней ангел лучезарный,

Пресытится и на небесном ложе,

Тоскуя по отбросам.

Но тише! Я почуял воздух утра;

Дай кратким быть. Когда я спал в саду,

Как то обычно делал пополудни,

Мой мирный час твой дядя подстерег

С проклятым соком белены в сосуде

И тихо мне в преддверия ушей

Влил прокажающий настой, чье свойство

Так глубоко враждебно нашей крови,

Что, быстрый, словно ртуть, он проникает

В природные врата и ходы тела

И свертывает круто и внезапно,

Как если кислым капнуть в молоко,

Живую кровь; так было и с моею;

И мерзостные струпья облепили,

Как Лазарю, мгновенною коростой

Все тело мне.

Так я во сне от братственной руки

Утратил жизнь, венец и королеву;

Я скошен был в цвету моих грехов,

Врасплох, не причащен и не помазан;

Не сведши счетов, призван был к ответу

Под бременем моих несовершенств.

О ужас! Ужас! О великий ужас!

Не потерпи, коль есть в тебе природа;

Не дай постели датских королей

Стать ложем блуда и кровосмешенья.

Но, как бы это дело ни повел ты,

Не запятнай себя, не умышляй

На мать свою; с нее довольно неба

И терний, что в груди у ней живут,

Язвя и жаля. Но теперь прощай!

Уже светляк предвозвещает утро

И гасит свой ненужный огонек;

Прощай, прощай! И помни обо мне.

Профессора наградили за чтение самыми искренними аплодисментами. Оно и впрямь вполне заслуживало их, ибо голос декламатора обладал такой мощью и такими модуляциями, какие, казалось, не могли быть доступны обыкновенному смертному. С этой природной голосовой стихией никак не вязался жалобный тон некоторых слов Призрака, а потому он, громыхая латами, проходил мимо отмеченных печатью христианства мест своей обвинительной речи. В интерпретации профессора Траутфеттера страдания не ведающего покоя Призрака были вызваны лишь неутоленной жаждой мести, которая, как он говорит сыну, причиняет ему муки, кои «недоступны плотским ушам».

Когда Призрак голосом профессора произнес: «Коль ты отца когда-нибудь любил… Отмсти за гнусное его убийство», приказ этот прозвучал с такой силой и вселил такой ужас, что у Эразма похолодели руки, а кое-кто из дам испуганно вскрикнул, ибо на несколько мгновений у всех гостей возникла иллюзия, будто вызванный из небытия дух убитого короля стоит, хоть и невидимый, посреди зала.

И Эразм вдруг понял, отчего Гамлет стремится в начале пьесы уехать обратно в Виттенберг. Но он промолчал и лишь присоединился к буре восторгов слушателей, вслед за которыми прозвучали просьбы, чтобы профессор согласился сыграть в будущем спектакле роль Призрака.

Отказа от профессора не последовало. Он был страстным любителем декламации, а потому не преминул тотчас воспользоваться предоставленной ему возможностью. Под впечатлением от услышанного Эразм, разумеется, присоединился к этой просьбе, благодаря чему отношения между обоими учеными мужами сразу же сделались самыми добрыми.

— Знаете ли, доктор Готтер, — сказал ректор, — Призрак появляется на сцене лишь дважды, но его незримое присутствие в качестве некой движущей силы позволяет понять и некоторые странности этой пьесы. Так, например, в самом ее начале Гамлет пытается удрать обратно в Виттенберг.

Эразм продолжил:

— Он пытается избежать влияния невидимого, но постоянно находящегося рядом, вселяющего ужас, грозного демона. Признаюсь вам, господин Траутфеттер, мысль эта впервые пришла мне в голову во время вашего чтения.

— Вы совершенно правы. А знаете почему? Потому что, согласно верованиям древних — да и сам Гамлет это тоже предчувствует, — власть грозного героя-призрака ограничена пределами его могилы, его дома, его страны, и теряет силу по ту сторону границ его государства. Уехав в другую страну, Гамлет мог бы спастись. И знаете ли, ведь Гамлет — первый человек нового времени, его не интересует кровная месть — на рациональном уровне! Но под сводами огромных залов замка Эльсинор он не в силах противиться ее влиянию. То, что он чувствует, иррационально, но тем оно и страшнее. Уже три тысячелетия назад жаждущие отмщения души убитых беспокойно бродили по земле, как и душа покойного короля Дании. Терзаемый невыразимыми муками, он стремится как можно скорее свершить свою месть. Чем дольше он безуспешно блуждает по замку, тем разрушительней становится его не находящая выхода ярость.

Такого героя и демона можно лишь бояться, любить его нельзя. И Гамлет не любит отца в обличье призрака. Повсюду он ощущает незримое присутствие бряцающего оружием хтонического героя, его молчаливый, неумолимый, грозный, лишающий разума призыв к мести. Гамлет не знает, сколько крови тот потребует: только ли кровь своего убийцы? Или и кровь матери Гамлета, королевы Гертруды? И, быть может, призванный свершить отмщение сын уже видит за спиной матери Эринию своего злодейски убитого отца, беззвучно шепчущую в мрачном ожидании: «Из жил твоих я досыта напьюсь напитком страшным». [137] Цитата из трагедии Эсхила «Эвмениды» (пер. С. Апта). И, может быть, Эриния убитого короля, то есть сам король и внушает прелюбодейке жене мысль не отпускать Гамлета в Виттенберг, чтобы удержать будущего мстителя подле своей могилы, и во исполнение собственных целей доводит мстителя до состояния, граничащего с безумием. Многие из моих коллег называют Гамлета слабым из-за его колебаний и сомнений на службе у непримиримого героя-призрака, ибо они не понимают всего ужаса такой службы, обрекающей человека на кровавое безумие. Она уводит его в самые глубины подземного мрака. Она лишает его собственной личности и превращает свободного человека в одержимого.

Эразм невольно отметил, что в ректоре учебного пансиона, как и в большинстве людей, перемешано значительное и незначительное, поверхностные взрывы чувств и нечто глубоко продуманное, глупое и вызывающее восхищение. И еще он подумал о том, что репетиции, как бы даже против воли профессора, обогатили его и в лучшем смысле этого слова подготовили для «Гамлета» и для театра.

Настроили инструменты и попросили тишины.

Заиграли квартет Бетховена.

Когда музыка смолкла, доставив более или менее глубокое наслаждение слушателям, Оллантаг заговорил о Бетховене как о композиторе-Люцифере. Таким образом, беседа, которую охотно поддержал и Эразм, переключилась на люциферовское начало искусства.