Герхарт Гауптман - Атлантида

— Да ведь он истинный сын своих родителей Кильблоков! Понятно вам?

Если Густавхен начинал плакать, мать — окончив танец, не раньше — подбегала, выхватывала его из-под одеяльца и скрывалась с малышом в холодной передней. Там, примостившись на лестнице или где-нибудь еще, где находилось местечко, она давала младенцу грудь — жаркую, не остывшую после танцев и выпивки, — и он жадно сосал. Стоило малышу насытиться, им сразу овладевало радостное оживление, и это веселило его родителей, в особенности потому, что радость малыша бывала совсем недолгой и вскоре сменялась тяжелым мертвым забытьем, которое не оставляло ребенка до самого утра.

Миновали лето и осень. В одно прекрасное утро, выйдя из дому, парусный мастер увидел, что земля оделась снежным покровом. Белые клочья повисли на вершинах сосен и елей в лесу, который широким полукругом окаймлял озеро и равнину, где лежала деревушка.

Парусный мастер тихонько посмеивался. Зима была его любимым временем года. Снег был похож на сахар, сахар напоминал о гроге, а мысль о гроге будила воспоминания о теплых, ярко освещенных помещениях и замечательных праздниках, которые справляют зимой.

С потаенной радостью следил Кильблок за неповоротливыми баржами — видно, озеро уже затянуло тонким ледком. «Скоро, — подумал парусный мастер, — баржи застрянут намертво, вот тогда-то и придут мои веселые деньки».

Было бы неверным считать Кильблока просто прирожденным бездельником, напротив, никто не умел трудиться столь усердно, как он, если находилась какая-нибудь работа. Но когда судоходство замирало, а стало быть, и работа на несколько месяцев приостанавливалась, он ничуть не огорчался и временный простой был для него долгожданным случаем прокутить все прежде заработанное.

Попыхивая короткой трубочкой, он спустился на берег озера и ногой попробовал лед. Против ожидания, лед вдруг провалился от слабого нажима, и Кильблок, хоть и действовал с величайшей осторожностью, едва не упал, потеряв равновесие.

Он поднял оброненную трубку и, громко чертыхаясь, пошел назад.

Глядевший на него издали рыбак крикнул:

— Что, парусный мастер, на коньках решил побегать?

— Да я не прочь! Через недельку эдак.

— Ну, раз такое дело, придется мне новые сети покупать!

— Это еще зачем?

— А тебя-то вытаскивать, провалишься ведь, как пить дать!

Кильблок довольно засмеялся. Он хотел что-то ответить рыбаку, но тут жена позвала его домой завтракать. На прощанье Кильблок сказал, что, мол, еще не вечер, надо пойти перекусить да обмозговать предложение рыбака, а холодными купаньями он, дескать, не увлекается.

Кильблоки сели завтракать.

Бабка пила кофе на своем обычном месте, у окна. Вместо скамеечки для ног ей служил зеленый квадратный ящичек, и тусклые бабкины глаза то и дело с тревогой обращались к нему. Вот она дрожащими руками, сухими и длинными, выдвинула ящик стола, стоявшего рядом у окна, и стала там шарить, ища что-то, наконец нащупала монетку, вытащила ее и с важностью опустила в обитую латунью щель зеленого ящичка у себя под ногами.

Кильблок с женой внимательно следили за ее действиями и многозначительно переглядывались. По неподвижному дряблому лицу старухи скользнуло выражение тайного довольства, как всегда, когда она находила утром в ящике стола монетку — дочка и зять редко забывали положить туда денежку.

Вчера жена опять разменяла марку на мелочь и, посмеиваясь, показала деньги мужу,

— Мамаша у нас лучше всякой копилки, — сказал тот, с жадностью поглядев на зеленый ящичек. — Как знать, сколько там уже набралось. Но немало, уж это точно. Вот отживет она свой век — не дай господь, конечно, — оставит нам кругленькую сумму, будь уверена.

Его слова словно подхлестнули молодую хозяйку, она вскочила, подхватила юбки и весело запела:

— Поедем в Африку, поедем в Камерун, на Ангра Пекуена [158] Ангра Пекуена — бухта у юго-западного побережья Африки. поедем!

Внезапно пение прервал громкий визг: Лотта, маленькая коричневая собачка, осмелилась приблизиться к зеленому ящику, за что получила хорошего пинка от старухи. Муж и жена захохотали во все горло, собачка же с жалким видом поджала хвост, съежилась и, скуля, забилась в угол за печкой.

Старуха начала злобно ворчать что-то про «паршивую сучку», Кильблок наклонился к тугоухой бабке и прокричал:

— Правильно, мамаша! Так ее, шавку эту, нечего ей тут вынюхивать, ящик твой, и ничей больше, никто не посмеет его тронуть, даже собака или кошка, верно говорю?

— Она глядит в оба, — удовлетворенно заметил Кильблок, выйдя следом за женой во двор, чтобы посмотреть, как она кормит скотину. — У нас с тобой ни геллера не пропадет, а, Марихен?

Марихен сноровисто ворочала мешки с отрубями и лохани с кормом; несмотря на холод, она подоткнула подол и засучила рукава, ее крепкое, ядреное тело так и сверкало на солнце.

Кильблок с удовольствием поглядывал на жену, смакуя про себя чувство уверенности в завтрашнем дне, которое вселяла в него скаредность старухи. Он никак не мог заставить себя взяться за какую-нибудь работу, очень уж приятное это было чувство. Маленькие сытые глазки парусного мастера удовлетворенно скользили по розоватым бокам жирных свиней, в его мыслях они уже превратились в ветчину, колбасы, буженину. Потом он обежал взглядом весь двор; слегка припорошенный белым снежком, он напоминал празднично накрытый стол, весь уставленный жареными курами, утками, гусями, которые пока что были живехоньки и бегали по двору.

Хозяйка, Марихен, с головой ушла в хлопоты о скотине и птице. Уже довольно долго из дома доносился жалобный детский плач, но это отнюдь не отвлекало ее от дела. В домашней птице и скотине она видела залог своей приятной беззаботной жизни, а в ребенке — лишь досадную тому помеху.

Настала масленица. Семейство собралось за послеобеденным кофе. Годовалый Густавхен играл на полу. Марихен напекла блинов. Нынче они с мужем были в превосходном настроении — и благодаря блинам, и потому, что была суббота, но главное потому, что вечером они собирались в деревенскую гостиницу на маскарад.

Марихен решила нарядиться садовницей, ее костюм висел возле большой жарко горевшей серой кафельной печи. Топить приходилось весь день: уже около месяца стояли небывалые морозы, а озеро покрылось таким толстым льдом, что по нему совершенно безопасно могли ездить тяжело нагруженные телеги.

У окна, как обычно, сидела бабка над своим сокровищем, Лотта пригрелась у огня, свернувшись калачиком перед печной дверцей, которая время от времени негромко постукивала.

Нынешний маскарад на масленой был последним в эту зиму большим праздником, и, конечно же, нужно было напоследок повеселиться всласть.