Герхарт Гауптман - Атлантида

Миг смертельного ужаса и — безумный смех. Он чувствовал, как Оно хватает его, вот схватило за ноги, сдавило колени, вот Оно поднялось к сердцу… Его глаза остекленели, пальцы разжались… Он погружался… Глухой далекий гул… Вихрь мыслей, видений и — смерть.

Крик о помощи услышали в деревне.

Рыбаки и рабочие сбежались к месту, где произошло несчастье. Спустя час удалось вытащить на лед тело ребенка. По его возрасту заключили, что утонул, должно быть, и кто-то из взрослых.

Дальнейшие поиски ничего не дали, тогда один из рыбаков сказал, что нужно забросить сети. И сетями, уже около трех часов ночи, вытащили тела молодых супругов.

И вот веселый парусный мастер лежал с искаженным распухшим лицом, и его угасший взор был словно бы с укором устремлен в небеса, он словно бы обвинял судьбу в коварстве. С его одежды лилась вода, из карманов натекли черные лужи. Когда его укладывали на носилки, на лед из карманов высыпалась пригоршня медяков.

Три мертвые тела были опознаны и доставлены к дому Кильблока.

Дверь оказалась запертой, в окнах не горел свет. В доме лаяла собака, но, сколько ни стучали, никто не отворил. Один рыбак пробрался через окно в темную горницу, его фонарь слабо осветил помещение — все было пусто. Под несмолкающий лай маленькой коричневой собачки рыбак прошел, громко шаркая мокрыми сапогами, через комнату к низкой дверке, которую, не долго думая, вышиб. Удивленный возглас вырвался у него.

Посреди темного закутка сидела древняя старуха, она задремала, склонившись над зеленым ящиком, который открытым стоял перед ней на полу и был полон золотых, серебряных и медных монет. Правую руку старуха глубоко запустила в эту кучу денег, левой подпирала щеку. От жалкого фитилька догоравшей лампы над ее головой с редкими волосами струился тусклый сумрачный свет.

В сказке веймарского Олимпийца [159] Имеется в виду философская повесть И. В. Гете «Сказка» (1795), сюжет которой взят за основу в новелле Г. Гауптмана. повествуется сначала о реке скорби — я бы назвал ее вернее бурным потоком, — об одном старце-лодочнике, в котором угадывается нечто тождественное веймарцу, и о двух очаровательных юношах, точнее о блуждающих или, как еще говорят, о мерцающих огоньках.

Эти три образа, конечно же, бессмертны, подобно тому как бессмертна земля, коей обитателями они являются, как бессмертна та бурная река и тот челн.

И вот однажды все повторилось снова, так, как было в той сказке: перевозчик, устав от тягот прошедшего дня, лежал в своей хижине и спал, под утро разбудили его те самые молодые люди, они, дескать, спешат — разве блуждающие огоньки могут что-нибудь делать без спешки? — и хотят поскорее перебраться на тот берег, — странно было бы, если бы они не хотели этого, согласился он на те уговоры и перевез их через реку.

И на сей раз непоседы принялись озорничать, того и гляди утлое суденышко перевернется. И, как прежде, рассмеялись они звонко, когда мудрый старец попытался их урезонить, мол, не ко времени затеяли они свои проказы. И вот, когда был челнок уже на середине реки, услышали они, как им вслед кричит кто-то, просит захватить с собой. Недовольны были огоньки тем, что повернул свой челн перевозчик к берегу и взял древнего седовласого старца, тот ему сунул мелкую монетку и, ни слова не сказав, сел в лодку. Показался этот старец огонькам чудаком каким-то, и чудачество сие нашли они весьма потешным. И действительно, одет он был совсем не по моде, не то что сами огоньки, ноги босы-голы, вместо платья подобающего — ряса какая-то, траченная молью, тараканами попорченная. По лицу его видно было, что давненько обходился он без цирюльника, и являл собою старец этакий живой анахронизм, и казалось даже — так решили по крайней мере его спутники-балагуры, — что немножко не все у него дома, да и дома-то, пожалуй, нет ни на том берегу, ни на этом.

Так вот плыл тот челн по течению, плавно, мерно катились волны, и завязалась между старцем и перевозчиком беседа. Непонятна она была огонькам, шла беседа та на языке им вовсе неведомом, это злило их необычайно и разжигало любопытство; но как ни крути, не дано им было той речи понять. И действительно, было в той беседе, судя по всему, много загадочного и неясного:

— Что, уже подошло время? — спросил перевозчик.

— Да, — отвечал старец.

— Тебя это печалит? — снова вопрос перевозчика.

— И да, и нет, — был ответ странника.

— Но ведь знаешь, и господь Бог, не ведающий страданий, должен отказаться от счастья.

— Что думаешь обрести ты на том берегу?

— Ах да, ведь с нами еще и огоньки.

— Похоже на то, что им весь мир дом родной.

— Думаю, что да. Единственное, что утешает, — они ведь повсюду излучают свет. Хотя мне самому полезнее целительный воздух, который разливается повсюду в той стране.

— Отчего так, скажи мне?

— Нет там железа: кончился железный век! Не услышишь там, как грохочут машины, скрежещут колеса по рельсам; в небе птицы летают большие и малые — не слышно мощного гудения самолетов, и птицы к тому же не такие зловещие.

— Что-то я с того берега никаких птиц особенно не замечал, хотя, может, ты и прав, я обыкновенно кручусь у самого берега.

Огоньки принялись тут скакать и метаться, хохотать, веселиться, а потом спросили перевозчика:

— Что это старец такое говорил?

А потом они весьма бестактно ляпнули:

— Что ж из того?! Это были не птицы, а просто видения.

Перевозчик добрался как раз до середины потока, опустил он шест в воду, доставал тот ему только до плеча, опираясь на него изо всех сил, смог перевозчик с трудом миновать стремнину.

— Есть ли у тебя знакомые на том берегу? Будут ли рады они тебя видеть? — продолжал он расспрашивать старца.

— Многих там я увижу, и, конечно же, будут рады они встретиться со мною, нет сомнения в том.

— Но ведь это надежда, которая может быть обманчивой. Старое обрело там теперь новые формы. Ведь недаром говорят — что город, то норов.

Назову я старца Теофрастом.

Вот приткнулся челн к берегу — хотя нет, незаметно было вовсе это соприкосновение, — и пошел Теофраст вперед, не разбирая пути-дороги. Было легче ему идти, чем на том берегу. Ярче были краски и цвета вокруг, хоть и стали они более размытыми, расплывчатыми. Я уже начинаю подумывать о том, не полететь ли мне просто, чем вот так мерить эту землю шаг за шагом.

Место, по которому он шел, было равниною зеленой. Шел вперед он безо всякой цели, не был мужем он целенаправленным. Все вокруг заливал неясный, призрачный свет, и никто не знал, откуда он берется. Теофраст был уверен, что причина тому не светило небесное, вроде солнца, а быть может, и сам он есть источник сумеречного света — мысль сия не давала ему покоя.