Герхарт Гауптман - Атлантида

О, как красноречивы могут быть аплодисменты! Они говорят: «Мы считаем, что, спасая тебя, господь бог поступил правильно! Ты ведь так много пережил, безрукий бедняга! Сотни человек погибли, хоть у них и было по две руки, а ты вот сидишь как ни в чем не бывало сегодня вечером на сцене! И мы удовольствие получаем! Хорошо, что спасен не тот или другой человек, а именно ты, кто веселит и забавляет нас своими трюками! Кроме того, мы хотим вознаградить тебя за все свалившиеся на твою голову беды! Теперь благодаря своему искусству и спасению ты у нас диковина вдвойне!»

Снова и снова бушевали овации, словно океан, в котором опять тонул любимый артист, и тогда на сцену вышел господин в обычном фраке и знаком дал понять, что хочет говорить. Он попросил дать слово знаменитому чудо-стрелку, champion of the world [68] Чемпион мира (англ.). Артуру Штоссу. И вот, уже послышался звонкий мальчишеский голос безрукого, и звучал он так проникновенно и с такой силой, что был слышен даже в самых задних рядах зала.

Фридрих услышал обращение: «Мои дорогие жители Нью-Йорка!» До его сознания доходили какие-то слова о «гостеприимном американце», о «радушном американском побережье», о Колумбе и о «fourteen hundred and ninety two». Это число — тысяча четыреста девяносто два, — сказал артист, означающее год рождения современной Америки, можно сейчас увидеть на всех досках объявлений. С уст чудо-стрелка слетали слова: «navigare necesse est, vivere non necesse», «сквозь ночь к свету» и другие подобные поговорки. Ноев ковчег, сказал он довольно остроумно, все еще не устарел, — ведь две трети земного шара заняты водою. Ну, а если порою случается, что потоп глотает какой-то корабль, ковчег человечества все равно не идет ко дну, для того господь и поставил в облаках свою радугу. Океан был и остается колыбелью героизма, элементом, сближающим, а не разъединяющим народы. В зале прозвучало имя белокурого капитана фон Кесселя, и перед глазами Фридриха возник образ покойного героя, уносимого потопом под небом, усыпанным звездами. Сквозь речь артиста он услышал голос капитана: «Брат у меня, господин фон Каммахер, человек семейный: жена и дети. Моему брату можно позавидовать». Шквал аплодисментов, награда речистому оратору, вернул Фридриха к действительности.

Артур Штосс сел на один из стульев, а на другой Бульке положил скрипку. Потом герой и спаситель в красной ливрее снял своему хозяину туфли, обнажив его ступни в черных чулках, оставлявших на свободе пальцы. Артист сжал пальцами правой ноги смычок и начал натирать его канифолью. Шепот изумления прошелестел по рядам. Оркестр заиграл известную прелюдию Баха, а затем в зал полилось журчание скрипки: это Штосс исполнял «Ave Maria» Гуно, и в притихшем зале воцарилось трогательно религиозное настроение, в котором не последнюю роль играла мысль о страшном кораблекрушении и от которого на Фридриха повеяло жутью. Так извлекалась выгода из великого несчастья.

Наступило некоторое облегчение, когда Артур Штосс стал «работать» с мелкокалиберной винтовкой. Здесь снова показал себя Бульке, заставивший Фридриха и художников восхищаться им по меньшей мере в такой же степени, как и его хозяином. С поразительным хладнокровием держал он в руках карты, которые его работодатель выстрел за выстрелом без промаха дырявил точно посередине.

Фридрих был очень удивлен, когда на следующее утро он довольно поздно проснулся в своей постели и обнаружил, что все вокруг него было недвижимо. Не качалась кровать, не дребезжали тазы для умывания, не уходил из-под ног пол, над Фридрихом не нависала стена.

Фридрих позвонил, вошла Петронилла. Маленькая мисс, рассказала она, проснулась здоровая и краснощекая и уже позавтракала. Вилли Снайдерс оставил записку, где писал, что он от такого-то часа до такого-то будет занят в таком-то и таком-то бюро на такой-то и такой-то улице и что к ленчу он явится.

Молодой ученый принял ванну, второй раз за последние двенадцать часов. Ему было приготовлено новое, с иголочки платье и такое же белье, так что он, садясь за стол, выглядел свежим, точно новорожденный. Ему подавала еду Петронилла, которая сказала, что, кроме нее, никого из обитателей нет дома. Затем она ушла, но через некоторое время явилась, чтобы узнать, нет ли у Фридриха каких-либо пожеланий. Вскоре Фридрих увидел, как хлопотливая хозяйка, тщательно закутавшись, вышла через главную дверь на улицу.

Сделав это наблюдение, Фридрих ощутил беспокойство, закурил и стал кусать себе губы. Он был в доме один с Ингигерд Хальштрём. Фридрих опять со всей силой ощутил, какие неожиданные повороты может совершать жизнь. Такого положения дел, такой возможности, как эта, он вряд ли надеялся добиться за недели и даже месяцы, и меньше всего в бешеном нью-йоркском водовороте. После корабельной и городской суеты и после шума океана он вдруг оказался окруженным мирной идиллией. А в это время каждый из четырех миллионов жителей этого города со страстью и с ни с чем не сравнимым упорством делал свои собственные дела или тащился в железном ярме обязанностей, не видя и не слыша ничего, что встречалось ему на пути.

Беспокойство его росло, он не мог оставаться на месте. Каждый нерв, каждая клетка его организма были сейчас возбуждены, затронутые какой-то силой, устремлявшейся к нему со всех сторон. Такой силе, проникающей сквозь полы, потолки и стены, люди дали различные имена. Говорили о магнетизме, о флюидах, об электрических разрядах, действие которых Фридрих ощутил как раз сейчас, когда в поисках успокоения присел перед камином. Дело в том, что стоило ему только приблизить каминные щипцы к чему-то железному, как сразу же с потрескиванием выскакивали искры. Казалось, что вся комната заряжена электричеством. Достаточно было кончиками пальцев слегка коснуться коврика у камина, и вот уже летят искорки и раздается такой звук, будто кто-то плеткой хлестнул.

«Ага! — подумал Фридрих и улыбнулся. — Вот они, крестьяне-светоробы!» Где же он читал о них, об этих плутишках, ломал голову Фридрих, пока не вспомнил наконец сон в каюте «Роланда».

— Мужичок-светороб, что замыслил, скажи! — произнес он вслух и стал ловить искры таким манером, как поступают люди с мухами, когда те выводят их из терпения. Но вот уже целый рой этих искр проник ему в кровь. Он встал и вышел в коридор.

Довольно долго Фридрих стоял там, держась обеими руками за нижние столбики лестничных перил. Наконец прижался к ним головою, чувствуя, как все тело у него бьется в ознобе.

Наступил момент, когда он понял страстный язык своего тела, чьи требования одобрил повелительный голос души. Это был решительный прорыв неудовлетворенного, сдерживаемого желания. В своднической утренней тишине чужого дома оно вдруг получило неотразимую власть.