Владимир Орлов - Солёный арбуз

— А-а-а, Кустова... Знаю только по фамилии...

— Сняли его.

Букварь подумал, что и он, может быть, причастен к этому «сняли его», и, застеснявшись, решил перевести разговор на другую тему Он спросил:

— Где вы сейчас стоите?

— Между прочим, — шофер повернул лицо, — на Канзыбе, возле той самой охотничьей избушки, где вы жили. Нам нужно рвать прижимы — три маленькие скалы и одну большую у Канзыбы.

— Какую-какую? — заволновался Букварь. — От нее ничего не должно остаться...

— Где она?

Шофер стал объяснять, и из его слов Букварь понял, что взлетит на воздух скала под названием «Тарелка». «Значит, так. Значит, полечит к черту все, что есть на этой скале, и от Кешки ничего не останется, даже тех слов...»

— А Кустова сняли... Было шумное партсобрание... Дьяконов выступал... Так и записали: «За неуважение к людям...»

«Значит, ничего от Кешки не останется?»

— Дьяконов своего добьется... Он такой...

— Что? Какой? — рассеянно спросил Букварь.

— Такой! — Лицо шофера вдруг стало сердитым, словно Букварь спорил с ним и не принимал во внимание совершенно очевидные истины. — Однажды, еще у Каспы, все было готово к взрыву, и запалили бикфордов шнур. Сидели в укрытии и вдруг увидели: несется по площади машина, прямо на заряды. Кричали ей вслед — ничего! Тогда Дьяконов выскочил из укрытия и бросился к шнурам. Один заряд все же не успел... Грохнуло! Шофер остался жив. Он остановился: увидел Дьяконова... А Дьяконов лежал месяца два... И еще... А ты говоришь!

— Я разве говорю...

Под колесами машины бежал уже асфальт, и справа между ветками сосен, пригревшихся на песочных холмах, голубел Енисей.

— Теперь застрянем, — вздохнул шофер, — теперь помучаемся.

— Тут же до Абакана рукой подать...

— Ага. Только два парома трудятся. Через Енисей и через Абакан. И у каждого парома очереди машин. Каждая километра в три.

Внизу, у зажатого скалами Енисея, Букварь увидел длинную цепочку машин, игрушками расставленных на серой блестящей ленте. Игрушки выстроили «для мебели», в них никто не играл, и Енисей на них не обращал внимания. Часа через два Букварь увидел новую очередь машин, и теперь игрушки заскучали у бурой воды Абакана. Слева громоздился над рекой строящийся мост, и Букварь снова подумал о том, как нужна в этом крае их дорога.

— Ну, поехали.

Машина пошныряла по пыльным и узким улицам прибрежной части Абакана, мимо деревянных одноэтажных домиков и остановилась на просторной немощеной площади, забитой автобусами, машинами и людьми.

— Здесь и сходи. Вот там, напротив, рынок.

— Спасибо. Приятно было прокатиться в машине с торпедами.

— С чем, с чем?

— С торпедами... Под брезентом...

Шофер хохотал, мотал головой, тер глаза и хохотал на всю площадь:

— С торпедами!.. Я же для регулировщика... Я же... А ты поверил!.. Я же в шутку... Он-то и то не поверил, а ты поверил!.. Ящики для взрывчатки под брезентом... А ты всерьез...

Он увидел, наверное, что у Букваря лицо стало кислым, и сказал тоном взрослого:

— Ты не расстраивайся. Я вожу взрывчатку каждый день. Сейчас заеду на базу и повезу взрывчатку на Канзыбу. Только она, конечно, не взрывается от детонации. Может быть, успеешь. Приходи сюда. Мы каждый день возим... Не расстраивайся!..

— Я и не расстраиваюсь...

— А рынок — вот он. Видишь? Только с чего ты взял, что в Абакане можно купить соленый арбуз?

Букварь перешел через площадь и у коричневых деревянных ворот рынка вспомнил вдруг, что не спросил у шофера даже имени. Он повернул голову в сторону машины и не увидел ее. Букварь заворчал на себя, но через секунду уже забыл про торпеды, машину и шофера. Он вступил на рынок.

Букваря сразу оглушили, смутили, смяли звуки, цвета и запахи рынка, его искрящаяся балаганная праздничность.

Растерянный, он стоял у коричневых ворот, не зная, на чем остановить взгляд, не зная, куда направиться, забыв, зачем сюда приехал.

И вдруг неожиданно увидел, что стоит в уголке базара, огороженном с трех сторон серыми и зеленоватыми досками торговых павильонов.

Пахло сыростью и еще чем-то, под ногами Букваря жались друг к другу две лужи, а чуть дальше, у серой стены с потеками краски, теснились молча человек семь — старушки в черных платках, две девушки, парень с пустым рукавом, упрятанным в карман пиджака, и девчонка лет семи, морщившая лицо и переступавшая с ноги на ногу.

Букварь не мог понять, что так внимательно рассматривают у стены, у своих ног, эти семеро, он подошел к ним сзади и через их головы увидел внизу двух людей в одинаковых кремовых рубашках, сидевших, прямо на земле и подпиравших спинами серые доски.

Люди эти были слепые.

Они походили друг на друга своими рябыми, мучнистыми лицами и неподвижными глазами. На коленях их лежали толстые книги, открытые на середине. Страницы этих книг, выцветшие и желтые, были истыканы точечным шрифтом. Прыгающие точки, необычные размеры книг и древний, истлевший вид делали их таинственными и колдовскими, прячущими в своих желтых страницах описания судеб людей, всего, что было и что будет. По точкам, по желтым пупырышкам ползали пухлые пальцы, ползали медленно, словно совершали только им доступное таинство. Рука сидевшего справа была волосатой, и на пальцах ее кустились волосы. Тикали на запястье огромные старинные часы, похожие на будильник.

Букварь понимал, что к калекам надо быть снисходительным, и все же он ощутил неприязненное чувство к этим слепым. И он перевел глаза на семерых.

Он увидел, как одна из старушек, быстро наклонившись, сунула слепому рублевую бумажку и как толстые волосатые пальцы медленно, с артистичной величавостью положили ее под книгу судеб. Рябое лицо кивнуло и замерло в ожидании новых вопросов и сомнений. Люди молчали, потому что боялись открывать свои секреты в присутствии других. Девушка в белом платочке, веснушчатая, с толстыми, будто вздутыми губами, покраснела, нервно оглядываясь по сторонам, с трудом вышептала наконец пересохшие слова:

— Насчет жениха я... будет или нет? И какой... насчет жениха я...

Рябое лицо кивнуло понимающе, волосатые пальцы поплыли степенно, замерли на секунду в воздухе, словно не решались перейти какую-то таинственную черту, а потом перевернули несколько истлевших страниц и поползли по желтым точкам. В груди слепого захрипело и вырвалось сиплое:

— Жених будет... Двадцать три года... Шатен... Родинка на правой щеке... Человек несколько эгоистичный, не считающийся порой с мнением коллектива, но честный и спортсмен...

— Да, да, да! — с готовностью закивала девушка в белом платке. Она стояла дрожа, все еще красная, все еще, видимо, взволнованная тем, что смогла принести сюда мучивший ее вопрос, выплеснуть его наружу, забывшая обо всем, кроме этого, и не понимавшая сиплых ответов.