Джордж Дюморье - Трильби

Мадам Пассфиль не имела склонности к шуткам. Аристократическое великолепие Таффи, романтическая меланхолия и изысканность Маленького Билли, их спокойная, полная достоинства вежливость произвели на нее сильное впечатление. Додора она величала не иначе, как «месье де Лафарс», хотя остальные члены семьи (и один или двое из приглашенных знакомых) всегда называли его просто Теодор. Официально он был известен под фамилией Риголо.

Когда мадам Пассфиль обращалась к нему или разговаривала с ним в подчеркнуто «аристократическом» тоне (это случалось неоднократно), Додор иронически подмигивал своим друзьям. Его, видимо, это чрезвычайно забавляло.

Мадемуазель Эрнестина, очевидно, была слишком влюблена, чтобы разговаривать, она не отрывала взгляда от Теодора, которого впервые увидела во фраке. Надо отдать ему справедливость, он выглядел в нем прекрасно, еще более по-герцогски, чем Зузу, а перспектива стать мадам де Лефарс, счастливой обладательницей столь блестящего супруга, как Додор, могла бы вскружить головку, куда более крепкую, чем у мадемуазель Эрнестины.

Ее нельзя было назвать красивой, но она была цветущей, хорошо сложенной, хорошо воспитанной, простодушной девушкой только что из закрытого пансиона — приветливая, кроткая, и, без сомнения, невинная, как дитя. Чувствовалось, что Додор поступил гораздо разумнее в отношении себя (и своего потомства), чем герцог Зузу. Славный Додор мог не бояться за продолжение рода.

После обеда мужчины и дамы покинули вместе столовую и перешли в нарядную гостиную, выходившую окнами на бульвар. Тут разрешалось курить и музицировать. Мадемуазель Эрнестина старательно сыграла на рояле «Монастырские колокола» (если не ошибаюсь, композитора Лефебюр-Вели), самую буржуазную из музыкальных пьес, мне известных.

Затем Додор мягким высоким тенором очень задушевно и искренне спел под добросовестный аккомпанемент своей будущей супруги несколько до приторности сентиментальных французских песенок (репертуар которых был у него неисчерпаем) к невыразимому восторгу всей своей будущей родни, растроганной до слез, и доставил огромное удовольствие Лэрду, ибо в самых патетических местах подмигивал ему, поднося палец к носу, как Ноэ Клейпол в «Оливере Твисте».

Разговор совершенно естественно и неизбежно перешел на интриговавшее всех новое чудо — Ла Свенгали. Наши друзья не сочли нужным открывать инкогнито «Великой Трильби», понимая, что вскоре это перестанет быть секретом.

И действительно, не прошло и недели, как все газеты были полны только этой сенсацией.

Мадам Свенгали — «Великая Трильби» — была единственной дочерью почтенного преподобного сэра лорда О'Фиррэл. Она бежала из дремучих лесов и пустынных болот Шотландии в Латинский квартал Парижа, чтобы вести легкую и привольную жизнь артистки — жизнь богемы! Она была с головы до ног настоящей Афродитой Анадиоменой.

Белая как снег, она обладала пламенной, как вулкан, душой.

Слепок с ее ноги можно приобрести на улице Сурисьер Сен-Дени у Бручиани (он нажил себе на этом огромное состояние).

Энгр нарисовал ее левую ногу на стене студии, находящейся на площади св. Анатоля, покровителя искусств, а какой-то эксцентричный шотландец милорд (граф Пенкок) купил дом, где был этаж, где помещалась студия, где на стене была нарисована ее нога. Он велел разрушить весь этот дом, дабы поместить кусок стены в раму, застеклить и отправить в свой фамильный замок в Эдинбурге.

(К сожалению, это совершенно не соответствовало действительности. Желание Лэрда не могло осуществиться; стена была из камня. Поэтому Лорд граф Пенкок — так исказила мадам Винар прозвище Сэнди — должен был отказаться от своей покупки.)

На следующее утро наши друзья стали готовиться к отъезду; даже Лэрд пресытился Парижем и жаждал вернуться к работе над своей картиной под названием «Харакири в йокагаме». (Он никогда не бывал в Японии, как и никто другой в те давние времена.)

Они только что позавтракали у себя в отеле и сидели в зимнем саду на террасе, где, как всегда, была масса народу.

Маленький Билли отправился в почтовую контору при гостинице, чтобы послать матери телеграмму. И надо же было, чтобы там; за маленьким столиком в углу, сидел, читая письма, сам Свенгали! Кроме него и двух служащих, в помещении не было ни души.

Свенгали поднял глаза, взгляды их встретились.

Маленький Билли, взволнованный встречей, растерялся и протянул было руку, чтобы поздороваться, но лицо Свенгали выражало такую ненависть, что он опустил ее.

Свенгали вскочил, схватил свои письма, направился к выходу и, проходя мимо Билли, назвал его «проклятой собакой» и демонстративно плюнул ему в лицо.

На мгновенье Маленький Билли оцепенел; затем он ринулся за Свенгали и настиг его у мраморной лестницы. Он бросился на него и сбил с него шляпу. Свенгали выронил письма, круто повернулся и ударил Билли по лицу, раскровянив ему рот. Охваченный бешеной яростью, Маленький Билли сыпал удары направо и налево, но не достигал цели, так как Свенгали был более шести футов ростом.

В одну минуту вокруг них образовалась толпа во главе с величественным старцем в черном камзоле, который стал громко взывать:

— Скорее! Скорее комиссара полиции! — Крик его разнесся по всему двору.

Таффи увидел драку, вскочил из-за стола и с криком; «Браво, малыш!» — пробился сквозь толпу. Задыхающийся, окровавленный, весь в испарине, Билли сказал запинаясь:

— Он плюнул мне в лицо, Таффи, будь он проклят! Я ничего не успел ему сказать, ни слова, клянусь!

Свенгали, не подозревавший о присутствии Таффи, узнал его и побледнел.

Вытянув правую руку в лайковой перчатке, Таффи схватил Свенгали за нос и едва не оторвал его, несмотря на то, что Свенгали вцепился ему в руку, а затем размахнулся и дал ему пощечину, а пощечина от Таффи (даже когда он дурачился), по свидетельству лиц весьма сведущих, дело нешуточное: сыплются искры из глаз, может привидеться невесть что!

Свенгали задохнулся от ярости и не мог вымолвить ни слова. Наконец он произнес:

— Негодяй, презренный негодяй! Я вам пришлю своих секундантов!

— К вашим услугам, — отвечал Таффи и, вытащив свои визитные карточки, подал ему одну из них с церемонной вежливостью, соблюдая чисто французский стиль. Он добавил: — Завтра в полдень я покидаю Париж. Если до этого часа я не получу от вас известий — вот мой лондонский адрес. Очень сожалею, но вам действительно не следовало плеваться, это, как вы сами понимаете, не принято. По первому вашему зову я явлюсь, даже если буду на краю света!

— Отлично, отлично, — сказал старый джентльмен с военной выправкой, стоявший рядом с Таффи, и в свою очередь подал тому визитную карточку на случай, если б таковая понадобилась. Он, казалось, был в восторге от всей этой сцены — в самом деле, было очень приятно наблюдать со стороны, с какой пластичной и ритмичной внезапностью свершил наш добрый Таффи свой молниеносный акт возмездия за попранную справедливость; ни спешки, ни суеты, ни волнения, ни одного лишнего жеста, ни одной неэстетичной линии — короче говоря, это была сама поэзия насилия, и это, пожалуй, единственное, что его оправдывало.