Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— А за девушками бегаешь?

— На черта мне сдались девушки? — нахмурился я, вспомнив разбитных, неумытых девиц из бара «Плави Ядран», от которых несло потом и дешевыми духами. Мне всегда было противно на них смотреть: словно кучу нечистот или свинью набелили и подкрасили.

На закате мы наконец вошли в порт. Море было спокойное, по нему пробегали едва заметные, мелкие-мелкие волны. От моря пахло так, как может пахнуть только от моря: далеким миром, безграничным простором, солнцем, пальмами, орхидеями, хризантемами, рыбой, апельсинами и снова безграничным простором. На его чуть колышущуюся поверхность ложились рубиновые и золотые искорки, сыпавшиеся с солнца. Солнце медленно тонуло в море и было огромное и красное. Дул легкий ветерок, теплый и соленый.

Порт расположился у подножья известковой горы, на горе виднелись защитные каменные стены, а за ними торчали развалины старинного замка и церкви.

В порту воняло гнилой водой. Нас встретила толпа туристов и дачников. Видимо, прибытие судна составляло их единственное развлечение. Среди дачников, говоривших на самых разнообразных языках, выделялись девушки необычайной красоты, похожие на фарфоровых кукол, на принцесс из японской баллады, на щебечущих райских птичек, на заморских зверьков; болтали они мягко и певуче и распространяли вокруг себя запах духов, пудры и еще чего-то удивительного, чему я не знал названия. Они шелестели длинными шелковыми юбками, и шелест этот был приятно дразнящим. Я подумал, что завтра, послезавтра, в течение всего лета смогу любоваться ими, почти обнаженными, в море.

— Пойдем, пойдем! — проворчал Кордич и легонько меня подтолкнул. — Загляделся…

Возле каменного мола покачивалась лодка. На борту вкривь и вкось была выведена надпись: «Сильвана».

— Это моя лодка! Лезь!

Я сел в лодку. Сначала Кордич греб веслами, чтобы не столкнуться с другими лодками, а когда выплыл в море, то натянул на мачту парус и мы поплыли тихо, сонно. Я снова был как завороженный. Лодка двигалась, чуть накренившись на один борт, а мелкие волны шелестели, как атлас или шелк. Шелест этот напоминал мне о только что виденных богатых девушках-иностранках в длинных шелковых юбках, которые ветер обвивал вокруг их стройных ног.

Солнце утонуло, и на небе зажглись первые звезды. Мы плыли мимо больших рыбачьих лодок, отправлявшихся на ночную ловлю. На корме у них горели фонари. Рыбаки размеренно гребли и пели в такт движениям странную песню.

— Зачем им фонари? — спросил я.

— Рыба ночью идет на свет.

Во мраке, разреженном звездами, мы пришвартовались к берегу. Кордич обмотал канат вокруг каменного столба и повел меня по крутой тропинке в скалах. Мерцали звезды, на небо выполз еще совсем красный, смешной месяц, а цикады — целый полк цикад, миллион цикад — так сильно трещали вокруг нас, что Кордичу приходилось почти кричать, иначе я ничего бы не расслышал. У меня даже в ушах звенело. Металлический монотонный звон поначалу казался забавным, а потом стал убаюкивать. Я представил себе, будто это вовсе не сверчки, а миллион маленьких духов, какие-то гномики, карлики или божки притаились под камнями и тянут свою убогую мелодию на крохотных скрипочках с одной струной.

Потом я съел целую кастрюльку жареной рыбы, по вкусу напоминавшей нашу плотву, закусил хлебом и запил вином. Жена Кордича и дети смотрели на меня, как на чудо заморское. Я знаю, что их удивляло: мои светлые волосы, голубые глаза и мой корявый хорватский язык. Я прочел на их лицах тревогу. Быть может, они приняли меня за разбойника, который ночью всех перережет складным ножом, схватит, что под руку подвернется, и поминай как звали.

Тревога на их лицах исчезла после того, как я, поужинав, перекрестился.

— Ты католик? — спросил Кордич.

— Католик.

— А молитвы знаешь? — подала голос жена Кордича.

— Знаю.

— Тогда прочти вслух!

Требование было довольно смешное, но я понимал, что таким путем завоюю ее доверие, и стал читать по-польски «Отче наш» и «Богородицу». Все слушали, а когда я кончил, Кордич спросил:

— Это на каком языке?

— На польском.

— Ты, значит, поляк?

— Поляк.

— У меня был друг поляк на «Тегеттгоффе», когда я служил во флоте. Ничего парень. Ну, иди спать!

— А где ваша Майка?

— Спит в хлеву.

— С ослами? — удивился я.

— Там ей хорошо. Тепло. У нее блохи. А здесь для нее нет места…

Я ничего не ответил и вслед за Кордичем взобрался по приставной лесенке на чердачок. На чердачке лежал тюфяк, набитый соломой. Я проспал без просыпу до самого утра.

Так я попал к рыбаку Кордичу на острове Раб и прожил там почти два года.

Никогда я не предполагал, что мне доведется пасти ослов. Но дело не в ослах. Мне хотелось бродить по свету — так уж, видно, мне было на роду написано. Есть у меня в характере что-то цыганское. Мне пришлось по душе путешествие на судне из Риеки на остров Раб, и еще в дороге я решил, что побуду там недельку-другую и снова пущусь странствовать по свету. Между тем все сложилось иначе.

Меня околдовало море.

Одно море было в Риеке и совсем другое — на острове Раб. В Риеке оно было грязное, вонючее, загаженное, с большими пятнами масла; дохлые рыбы плавали на его поверхности, сверкая белым брюшком. Здесь же, возле острова Раб, оно было, во-первых, голубое, а во-вторых, чистое. Плавая на «Сильване», я видел дно — водоросли, рыбу, медуз. В иных местах море было совсем темное, и тогда я знал, что нахожусь над очень большой глубиной.

Самым темным оно было у мыса на полуострове. Полуостров был небольшой, узкий и длинный. На нем ничего не росло. Даже осота я не обнаружил. Кордич сказал, что в этом месте самая большая глубина — может, несколько сот метров, а может, и больше тысячи. И что тут во время боры образуются коварные водовороты. И в этом дурацком, богом проклятом месте ночью, возвращаясь в порт, разбиваются рыбачьи лодки: водовороты засасывают их, и из-за чертовски холодной боры руки у рыбаков коченеют и доплыть до мыса им невмочь. Однажды здесь разбилось целое судно и все потонули. Тогда дула бора и разыгрался страшный шторм. Кордич добавил еще, что ночью этим путем никто не возвращается, особенно в полночь, поскольку это час духов — в этот час из воды слышны человеческие стоны и жалобы, появляются морские девы, а на поверхность всплывают белые как снег ненюфары. Нигде кругом и следа нет ненюфар, но тут они поднимаются со дна в час духов. Это души утонувших рыбаков и матросов.

Нагнал он на меня страху своей болтовней, хотя и трудно мне было поверить в морских дев и в души, превратившиеся в ненюфары. Все-таки, если я днем плыл на «Сильване» возле мыса и, перегнувшись через борт, заглядывал в черную глубину, мне становилось не по себе и я греб изо всех сил, лишь бы поскорее убраться от этого проклятого места.