Теодор Шторм - Всадник на белом коне

Но ужас еще более возрос, когда это непонятное существо вдруг стрелой промчалось мимо, по крайней мере так можно было судить по звуку, который постепенно затих, но только затем, казалось, чтобы с удвоенной быстротой возникнуть вновь; послышался почти настигший меня стук копыт, и на сей раз я увидел великолепного белого скакуна с восседавшей на нем темной фигурой, чьи очертания напоминали человеческий облик. Они, повторяю, почти уже настигли меня, как вдруг мой гнедой отшатнулся в сторону, и мы с ним едва не сорвались вниз с плотины.

Я участвовал в последних военных кампаниях; вражеские пули убивали в двух шагах от меня лучших друзей, земля сотрясалась от грохота орудий, но ничто не могло меня устрашить; здесь же, на дамбе у Вислы — должен к своему стыду признаться, — я дрожал всем телом.

Затем я услышал вдали лай собаки и заметил мелькавший огонек. "Ха, — подумал я, — там-то ты найдешь себе подобных", — и быстро поскакал на огонь; вскоре я оказался возле так называемой сторожки. Спешившись, я спросил у собравшихся там, можно ли мне провести вместе с ними ночь — так как на сегодня я уже вдоволь напутешествовался, — и в ответ услышал: "Да". Радуясь, что обнаружил надежный кров, я в первую очередь позаботился о лошади, а потом спокойно уселся в углу и, расположившись вольготно, насколько это было возможно, прислушался к разговорам крестьян, собравшихся здесь для наблюдения за ледоходом, и не придавал особого значения их толкам и не пытался рассказать о пережитом только что приключении.

Вдруг мимо окна с шумом что-то пронеслось; люди повскакивали с мест, и один из присутствующих сказал: "Где-то на плотине возникла опасность, потому что вновь нам явился всадник на белом коне". После его слов почти все заторопились наружу.

Я удивился не столько явлению всадника, сколько сделанному по этому поводу замечанию, и попросил сидящего рядом со мной старика пояснить его значение, после чего услышал следующий рассказ:

"Много лет назад, когда наши прадеды впервые собрались здесь, чтобы наблюдать за тем, насколько опасен ледоход, находился среди них один рассудительный, смелый, всеми любимый человек, которого облекли должностью смотрителя плотины. В один из тех злосчастных дней возник затор, вода прибывала с каждой минутой и так же быстро возрастала опасность; смотритель на великолепном белом скакуне мчался то туда, то сюда, чтобы самому увидеть, где опасность и насколько она велика, и, дабы предотвратить ее, отдавал соответствующие указания. Но люди отступали перед ужасающей мощью природы; вода прорвала плотину, и страшным было причиненное ею опустошение. Удрученный смотритель плотины опрометью поскакал к месту прорыва, через который с огромным напором, пенясь и зловеще шипя, вода хлестала на плодородное поле. Громко восклицая, бранил себя уполномоченный, что не уделил достаточно внимания этому опасному месту; затем, умолкнув на несколько мгновений, смотрел он недвижно на страшный разгул стихии; придя, казалось, в полное отчаяние, он резко пришпорил скакуна; прыжок — и конь со всадником исчезли в пучине.

Но оба они до сих пор не обрели покой и, как только вновь возникает опасность, являются людям".

Утром я вновь отправился в путь; всадника я больше не видел; но опустошение, причиненное наводнением в упомянутом году, было огромным».

На этом мой друг закончил рассказ. Он заверял меня в его правдивости и, казалось, был немало раздосадован тем, что я только недоверчиво покачивал головой.

В 1463 году, во вторник перед Пасхой сильная буря нагнала воду в реку. Волна была такой высокой, что дошла до Гадючьей Норы неподалеку от Зоммерау и сделала сильнейший прорыв в дамбе — почти все селения острова Фишаушен оказались затопленными, а жилища снесенными. Погибли люди и скот, в считанные минуты жители лишились всего нажитого добра. Когда же вода наконец стекла в гафф, в Драузензее были предприняты попытки замуровать отверстие в дамбе. Но все усилия оказывались тщетными: что бы ни делалось в течение дня, на следующее утро все сводилось на нет. Пострадавшие от наводнения стали держать совет, никто не мог найти выхода. Вдруг какой-то незнакомец объявил, что заткнуть дыру удастся только в единственном случае, если в нее будет сброшен живой человек. Крестьяне послушались и напоили допьяна нищего, а когда он уже перестал соображать, привели его к расщелине, сбросили в проем и тотчас засыпали землей. И надо же! Вскорости без большого труда удалось заткнуть пробоину в плотине.

Эпоха Т. Шторма ушла вместе с XIX веком, и в наше время восприятие этого автора уже во многом иное, не такое, каким было в середине позапрошлого столетия. И тем не менее интерес к творчеству немецкого поэта и новеллиста не угасает. Современные читатели находят в его книгах то, что созвучно уму и сердцу людей любой эпохи. Свидетельством тому — многочисленные переиздания как отдельных произведений и сборников, так и собраний сочинений Шторма во многих странах мира, и тот факт, что литературное Общество Теодора Шторма — одно из самых активных в Германии и уступает по численности лишь Обществу Гёте, членом которого, кстати сказать, был в свое время и сам Т. Шторм. Интересно, например, что китайцы и японцы обнаружили в лирике этого немецкого поэта черты, близкие их восточному менталитету; в Японии с 1984 года существует даже собственное Общество Теодора Шторма.

«Кто хочет понять поэта, должен отправиться на его родину», — сказал в свое время Гёте, и публикуемая в этом издании новелла, как никакое, пожалуй, другое произведение в немецкой литературе, дает прекрасное представление о севере Германии — крае, который не только подарил жизнь замечательному писателю, но и во многом определил художественное своеобразие его творчества.

Ганс Теодор Вольдзен Шторм родился 14 сентября 1817 года в Хузуме — городе на западной кромке полуострова Ютландия, на побережье Северного моря, примерно в 80 километрах к северу от Гамбурга и в километрах 50-ти от нынешней датской границы. Говоря о дате своего рождения, писатель впоследствии обращал внимание на расхождение между, церковными книгами, где его появление на свет помечено 15 сентября, и свидетельством матери, настаивавшей на том, что родился он днем раньше. Поэт в этом вопросе верил больше матери.

Первое свое имя, Ганс, Шторм получил по традиции, существовавшей в роду его отца, нарекать так всех первенцев мужского пола. Теодором же мальчика окрестили просто потому, что имя красивое (означает «Дар Божий»!), а материнскую фамилию вдобавок к отцовской записали в метрику, поскольку мужская линия этого очень уважаемого в городе рода сошла на нет, и в своем старшем сыне родители видели, таким образом, еще и продолжателя патрицианского рода Вольдзенов, из которого, как Шторм напишет в письме к Э. Мерике, «столетиями выходили именитые купцы, синдики и градоначальники» {3} .