Теодор Шторм - Всадник на белом коне

Отец писателя Иоганн Казимир Шторм (1790–1874) происходил из крестьян, однако получил в Гейдельберге диплом юриста и благодаря умению вникать в суть любых юридических казусов стал известен в Хузуме и далеко вокруг, в том числе и на прибрежных островах, как дельный, серьезный и оттого преуспевающий адвокат. Последнее немаловажно, потому что едва ли не до конца жизни ему, Казимиру Шторму, придется регулярно оказывать материальную помощь быстро растущей в эмиграции семье сына, тоже к тому времени юриста и прославленного писателя. Очень немногие немецкие сочинители (Гёте и Шиллер — не исключение) могли тогда прожить на одни лишь литературные заработки.

В жилах предков Шторма по отцовской линии текла, по-видимому, славянская (польская) кровь. По крайней мере, так утверждал сам писатель в письме к австрийскому журналисту Эмилю Ку. Известный современный германист К.-Э. Лааге, президент Общества Теодора Шторма (1990–2003 гг.), именно этим объясняет «музыкально-меланхолические мотивы, звучащие в поэзии Шторма, и ее близость к рассказам великого русского прозаика Ивана Тургенева» {4} .

Будущий писатель рос в простой, добропорядочной и здравомыслящей бюргерской семье. «Воспитывали меня мало, — вспоминал он под конец жизни, — атмосфера в доме была здоровая. Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о религии или христианстве» {5} . Особую привязанность мальчик испытывал к бабушке Магдалене Вольдзен (1766–1854) и прабабушке Эльзабе Феддерсен (1741–1829), имя которой упомянуто в самом начале публикуемой здесь новеллы.

Обстановка в домах обеих пожилых дам, воспоминания и рассказы о «старых временах» и славных предках навсегда запечатлятся в памяти будущего писателя и станут существенным элементом в структуре большинства его новелл-воспоминаний, где повествуемое прошлое непременно. связано с настоящим через фигуру рассказчика; оно становится настоящим, лишь проходя через призму минувшего.

Особое место в художественном мире Шторма занимает город Хузум и его окрестности с их специфическим приморским северным ландшафтом. Это и безлесые «марши» — бывшая некогда морским дном равнина, засеянная клевером и бобами и словно разлинованная нотными линейками водосливных канав. Заросшие вереском пустоши на исконной материковой земле («геесте») и прибрежные плотины со шлюзами, защищающими местность от больших и малых наводнений, и пасущиеся по склонам этих плотин тучные овцы (скот трамбует насыпи и одновременно удобряет землю, повышая ее плодородие) — совершенно обязательная деталь здешнего пейзажа. В ритме новелл Шторма читатель, без сомнения, ощутит постоянную смену приливов и отливов, каждые шесть часов обнажающих и затем вновь скрывающих под волнами большие участки прибрежного мелководья. И конечно же, в памяти останется и сам «серый город у моря» (строка из посвященного Хузуму стихотворения) с разноцветными черепичными крышами и с живописными фахверками [70]домов, с расположенным в центре монастырем Сент-Юрген, ставшим уже во времена Шторма богадельней для престарелых вдов. Не раз и не два встретится в лирике и новеллах писателя старинный хузумский замок с «рыцарским залом» и парком, в котором каждой весной под вековыми буками расстилается ковер лиловых крокусов — таких, говорят, нет больше нигде в мире.

Надо сказать еще и о том, что на малом пространстве провинциального городка, насчитывавшего чуть больше 16 тысяч жителей, вся жизнь была на виду, все знали друг друга, и различия по имущественному, социально-сословному или образовательному признаку никем не ощущались как непреодолимая преграда. Ведь женился же внук мельника — будущий отец писателя — на внучке сенатора, и никого в городе такой мезальянс особенно не удивил, ибо сословная принадлежность, как напишет Шторм в одном из своих стихотворений, «хотя и тешит тщеславие, но, в сущности, не значит ничего». «Шторм имел доступ в дома патрициев и в семьи ремесленников, он общался и с "сыновьями сенатора" ( так, кстати, названа одна из его новелл. — А.Б. ), и с конторщиками, кучерами, служанками и поденщиками» {6} , — сообщают нам исследователи. Так, самым верным его товарищем был в детстве сын бедного сапожника, о котором позже будет написана одна из «Историй из бочки». Раннее знакомство с реалиями социальной и общественной жизни даст будущему писателю богатый фактический материал для таких новелл, как «В университете», «Ганс и Хайнц Кирх», «Двойник» и др.

Особую роль в деле становления Шторма как литератора сыграет дочь хузумского пекаря Лена Виз — его старшая подруга и талантливая сказительница из народа. Именно у нее юноша будет учиться искусству повествования. «И как же она рассказывала! — читаем мы в очерке-воспоминании "Лена Виз". — На простонародном наречии, чуть приглушенно, но с прямо-таки молитвенной торжественностью — будь то сказание о призрачном всаднике на белом коне, приключение, случившееся с ней самой или же где-нибудь вычитанное, — в ее устах все преображалось и, как из таинственной глубины, вставало и материализовалось перед слушателями» {7} . Как видим, не только заметка от 1843 года в гамбургском журнале натолкнет писателя на сюжет о Хауке Хайене — одним из источников новеллы мог быть еще и фольклорный ее вариант, переработанный народной фантазией.

Образование, полученное Штормом, нельзя назвать ни классическим, ни систематическим, ни полным. В девять лет мальчика отдали в хузумскую гимназию, называемую в городе, может быть, слегка иронически, «Школой ученых» («Gelehrtenschule»), которая, однако, не сильно загружала своих питомцев. Некоторое представление о достаточно беззаботной и безалаберной атмосфере в ее стенах могут дать сцены из новеллы «Даниил Баш», по-видимому, почерпнутые автором из собственного ученического опыта. Говоря о школьных годах, сам он впоследствии напишет: «Я ничему порядком не учился; да и умением трудиться, по сути, овладел, только став поэтом» {8} . Слова эти нельзя, конечно, понимать чересчур буквально. В воспоминаниях об Эдуарде Мерике Шторм скажет впоследствии: «В старой "Школе ученых" моего родного города мы мало что знали о немецкой поэзии. Правда, читали Шиллера, драмы которого мной проглатывались в тиши чердака на сеновале, а однажды среди нас ходил по рукам даже старый экземпляр стихотворений Гёте. Но о существовании немецких поэтов <���…> мое 17-летнее сердце старшеклассника не имело ни малейшего представления» {9} .

О чрезмерном либерализме школьных программ и порядков в родном городе догадывались, по-видимому, и родители Шторма, так как на завершающие два года учебы они решили послать сына в Катаринеум — классическую гимназию в окружном городе Любеке, славившуюся отличными педагогами. Правда, и Катаринеум будущий поэт закончит далеко не блестяще (латынь, и немецкий — «хорошо»; греческий и история — «удовлетворительно»; французский и математика — «посредственно»), однако здесь, помимо действительно талантливого учителя немецкого языка Йоханнеса Классена, преподавателя латыни и директора гимназии Якоба, Шторму повезло еще и с учителем иного рода. Его чрезвычайно начитанный в литературе и поэзии сверстник и одноклассник Фердинанд Рёзе, сын любекского хлебного маклера, откроет хузумскому провинциалу «Фауста» Гёте, стихи Эйхендорфа, баллады Уланда, «Книгу песен» Гейне. Последнего Шторм будет отныне считать «величайшим лириком XIX века».