Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Если ружейный выстрел остановил бег кролика, если нарезные пушки Чальдини приводили в уныние бурбонских солдат, если полуденный зной усыплял людей, то не было на свете силы, которая могла бы остановить муравьев. Привлеченные несколькими испорченными виноградинками, выплюнутыми доном Чиччьо, они наступали плотными рядами, горя желанием овладеть этой горсткой гнили, перемешанной со слюной органиста. Они наступали, исполненные дерзости, двигались в беспорядке, но решительно; группки по трое-четверо задерживались и произносили речи, в которых, разумеется, прославлялась вековая доблесть муравейника № 2 под пробковым дубом № 4 на вершине Монте Морко; затем, присоединившись к остальным своим собратьям, муравьи возобновляли поход в будущее, полное благоденствия; сверкавшие на солнце спинки этих империалистов, казалось, вздрагивали от восторга, и, уж конечно, над их рядами неслись звуки гимна.

По некоторой ассоциации мыслей, которую здесь неуместно уточнять, деловитая возня этих насекомых помешала князю спать и напомнила ему о днях плебисцита, незадолго до того пережитых им в Доннафугате; помимо чувства удивления, эти дни оставили ему немало требующих разрешения загадок; теперь перед лицом природы, которая — если не считать муравьев — конечно, плевала на все эти загадки, быть может, имело смысл попытаться отгадать одну из них. Собаки спали, растянувшись на земле, плоские, как фигурки, вырезанные из дерева; кролик, подвешенный вниз головой к ветке дерева, покачивался под непрерывными порывами ветра, но Тумео благодаря своей трубке еще продолжал бодрствовать.

— А вы, дон Чиччьо, за кого вы голосовали двадцать первого числа?

Бедняга вздрогнул; застигнутый врасплох в минуту, когда он находился за пределами живой изгороди предосторожностей, которую он, как и все его земляки, обычно возводил вокруг себя, органист теперь колебался и не знал, что ответить.

Князь принял за страх смущение, вызванное неожиданностью его вопроса, и разозлился.

— Ну, кого вы боитесь? Здесь только мы да ветер и собаки.

Этот список свидетелей, который должен был действовать успокоительно, по чести говоря, составлен был не слишком удачно; ветер — болтун по природе, а князь — наполовину сицилиец. Полностью можно было довериться только собакам, и то лишь потому, что они лишены дара членораздельной речи.

Дон Чиччьо, однако, вскоре собрался с мыслями, и его крестьянская хитрость подсказала ему верный ответ, иначе говоря, он вообще не дал никакого ответа.

— Простите, ваше превосходительство, но ваш вопрос излишен. Вы знаете, в Доннафугате все проголосовали «за».

Дон Фабрицио об этом знал, но именно такой ответ превращал малозначительную загадку в тайну истории. Многие до плебисцита приходили к нему за советом, и всем он искренне рекомендовал голосовать утвердительно. Дон Фабрицио в действительности даже не представлял себе, как можно было поступить иначе; ведь факт уже свершился, и он признавал его историческую необходимость, сохраняя собственное суждение по поводу банальной театральности самого акта плебисцита; к тому же он считал, что эти бедняги могли попасть в беду, если бы открылось их отрицательное отношение. Однако он убедился, что на многих его слова не подействовали: вступал в силу абстрактный макиавеллизм сицилийцев, который столь часто вынуждал этих в сущности великодушных людей воздвигать сложнейшие постройки на самом хрупком фундаменте. Подобно понаторевшим в лечении больных клиницистам, исходящим, однако, из совершенно ошибочных анализов крови и мочи, исправить которые им мешает лень, сицилийцы в те времена кончали тем, что убивали больного, то есть самих себя, именно в силу утонченнейшей хитрости, которая почти никогда не опиралась на действительное знакомство с делом или по крайней мере с собеседником. Многие из свершивших паломничество ad limine gattopardorum (В пределы леопарда) считали немыслимым, чтоб князь Салина голосовал за революцию (так в этой далекой деревне еще называли недавно происшедшие перемены), и поэтому доводы князя истолковывались как насмешливые выпады, для того чтобы на деле добиться действий, обратных его словам. Эти паломники (причем лучшие из них); покидали его кабинет, понимающе подмигивая, насколько то позволяло почтение к князю, гордые тем, что проникли в смысл его слов; они потирали руки, радуясь своей проницательности как раз в ту самую минуту, когда она их совершенно покинула.

Другие же, выслушав его, уходили, призадумавшись, глубоко убежденные, что он либо перебежчик, либо просто слабоумный, и твердо решив не слушать его советов, а следовать старинной пословице, которая рекомендует предпочесть уже знакомое зло еще неизвестному благу. Такие люди не желали ратифицировать новую национальную действительность и по своим личным причинам: кто из религиозных убеждений, кто в силу милостей, оказанных прошлым режимом, или недостаточной ловкости, проявленной при включении в новую систему; кто, наконец, оттого, что в суматохе при освобождении у него пропала парочка каплунов или несколько мер бобов; были и такие, у кого взамен появились рога, либо добровольческие, полученные от гарибальдийцев, либо бурбонские — по принудительной мобилизации. Словом, в отношении примерно пятнадцати лиц у него составилось неприятное, но совершенно явное впечатление, что они проголосуют против; конечно, их было незначительное количество, но в маленьком избирательном участке Доннафугаты им пренебрегать не следовало. Кроме того, надо было принять во внимание, что приходившие к нему за советом люди принадлежали к сливкам деревни и, пожалуй, не слишком убежденные могли найтись и среди тех сотен избирателей, которые и помыслить не смели о том, чтобы явиться в замок.

Таким образом, по подсчетам князя, на плебисците примерно человек сорок проголосуют отрицательно.

В день плебисцита стояла ветреная, пасмурная погода; по улицам деревни лениво прохаживались небольшие группы молодых людей, у которых к лейте шляпы были приколоты плакатики, изображавшие длинный ряд сплошных «да». Порывы ветра поднимали с земли обрывки бумаги и всякие отбросы, а молодые люди распевали «Белла Джигуджин» на манер арабских колыбельных песен; впрочем, в Сицилии такая участь уготована любой веселой мелодии. В таверне дядюшки Менико появилось также два-три «чужеземных лица» (пришельцы из Агридженто), которые воспевали «великолепную и прогрессивную судьбу» новой Сицилии после ее присоединения к возрожденной Италии. Кое-кто из крестьян слушал их молча. Все они равно одичали от непомерно тяжкой работы мотыгой и от многих дней вынужденного и голодного безделья. Крестьяне частенько откашливались и плевали наземь, но молчали, молчали столь упорно, что именно тогда (как позже говорил князь) «чужеземные лица» решили в квадривиуме искусств на первое место поставить арифметику, предпочтя ее риторике.