Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

В тот хмурый вечер в Доннафугате родилась Италия, она родилась именно там, в этой позабытой всеми деревне, она родилась в ленивом Палермо, она родилась в дни волнений в Неаполе; но, должно быть, при родах ее присутствовала злая фея, имя которой неизвестно; во всяком случае, она родилась такой, и следовало надеяться, что такой и останется: любая другая форма была бы куда хуже. Согласен. И все же это настойчивое беспокойство что-то означает; князь чувствовал, что за этим слишком сухим перечнем цифр, так же как и за слишком пышными речами, стояла чья-то смерть, и одному господу известно, у какого деревенского порога, в каких извилинах народной совести она скрывалась.

Свежий ветерок развеял сонливость дона Чиччьо, внушительный вид князя рассеял его опасения; теперь на поверхности его совести осталась лишь досада, конечно бесполезная, но не лишенная благородства. Он говорил на диалекте, стоя и жестикулируя. Жалкий шут, который до смешного прав.

— Я, ваше превосходительство, голосовал против. Против, сто раз против. Эчаю, вы мне говорили: необходимость, единство, долг. Пусть вы правы, я в политике слаб. Пусть этим другие занимаются. Но бедный и жалкий дон Чиччьо в рваных штанах (и он хлопал себя по ягодицам, показывая аккуратные заплаты на своих охотничьих брюках) — прежде всего благородный человек. И он не забывает о сделанном ему добре. Эти свиньи из мэрии проглотили мой голос, разжевали его и вместе с испражнениями выпустили наружу в том виде, какой их больше устраивал. Я сказал «черное», а они меня заставляют говорить «белое»! В первый раз смог я сказать, что думаю, так этот кровопийца Седара меня изничтожил. Так сделал, словно меня и на свете нет, словно я ничто, круглый нуль. Но я Франческо Тумео Ла Манна, сын покойного Леонардо, органист собора Богоматери в Доннафугате, я в тысячу раз выше его и даже посвятил ему мазурку, когда у него родилась эта дочь (и тут он укусил себя за палец, чтоб не сказать лишнего)… эта кривляка.

В эту минуту покой вернулся к дону Фабрицио, который наконец разгадал загадку; теперь он знал, кто убит в Доннафугате и в сотне других мест в ту ночь, когда дул гнилой ветер: убита новорожденная, ее звали Добропорядочность, убито именно то создание, о котором более всего следовало заботиться, ибо его здоровый рост оправдал бы другие глупые и варварские поступки. Голос дона Чиччьо, поданный «против», еще пятьдесят таких голосов в Доннафугате, даже сто тысяч «нет» во всем королевстве не только не изменили бы итог, но придали бы ему большую значительность, и тогда не было бы нужды калечить чьи-то души.

Шесть месяцев тому назад раздавался жесткий, властный, деспотический окрик: «Делай, как я говорю, не то возьму палку!»

Теперь уже создалось впечатление, что на смену угрозе полились мягкие речи ростовщика: «Но раз ты сам подписал? Не видишь разве? А все так ясно. Ты должен делать, как мы говорим, взгляни-ка на вексель — твоя воля равнозначна нашей».

Голос дона Чиччьо еще гремел.

— Для вас, синьоров, это дело другое. Можно не проявить благодарности еще за одно пожалованное поместье, но быть признательным за кусок хлеба — это долг. Опять же другое дело для дельцов вроде Седара, для них выгода — закон природы. Для нас, людей маленьких, все по-иному. Вы знаете, ваше превосходительство, мой покойный отец был хранителем охоты в королевском замке Сант Онофрио еще при Фердинанде IV, когда здесь были англичане. Жилось тогда тяжело, но зеленый придворный мундир и серебряная бляха давали власть. Королева Изабелла, испанка, в ту пору герцогиня Калабрии, послала меня учиться и позволила мне стать тем, чем я стал, — органистом собора Богоматери, заслужившим благорасположение вашего превосходительства. В самые тяжелые годы, когда мать обращалась за помощью ко двору, пять унций поступали столь же надежно, как к человеку приходит смерть: ведь нас любили в Неаполе, знали, что мы люди порядочные, верноподданные; король, когда приезжал, хлопал моего отца по плечу. «Дон Лиона, хотел бы я, чтоб все были, как вы, верной поддержкой трону и моей особе». Затем адъютант раздавал золотые монеты. Теперь они называют это милостыней, но то было великодушие настоящих королей; говорят так, лишь бы самим ничего не давать, но то была справедливая награда за преданность. Если сегодня на меня с небес глянут святые короли и прекрасные королевы, что я скажу им? «Сын дона Леонардо Тумео предал вас!» Хорошо еще, что в раю знают правду. Понимаю, ваше превосходительство, понимаю, такие люди, как вы, мне объяснили — эти поступки королевских особ ничего не значат, так им полагается по роду их занятий. Пусть так; ведь так оно, пожалуй, и есть. Но пять унций — это факт, а с пятью унциями можно было зиму протянуть. Теперь же, когда я смог уплатить свой долг, мне говорят: «Нет, ты вообще не существуешь». Мое «нет» становится «да». Был я верным подданным, а стал паршивым бурбонцем. Теперь они все за короля савойского, а для меня савойцы — тьфу! Я их кофеем запиваю! (Игра слов: в Италии есть «савойский» сорт печенья) — И, сделав вид, что он держит меж большим и указательным пальцем печенье, он размачивал его в воображаемой чашке кофе.

Дон Фабрицио всегда любил дона Чиччьо, но то было чувство, порожденное состраданием, какое вызывает человек, который в молодости посвятил себя искусству, а в преклонных годах, убедившись в отсутствии таланта, продолжает все ту же деятельность опускаясь все ниже, спрятав в глубь кармана свои поблекшие мечты. Сострадание вызывала и его исполненная достоинства бедность. Теперь же он испытывал нечто похожее на восхищение, и чей-то голое, подымаясь из глубин его высокомерного сознания, спрашивал: не случилось ли так, что дон Чиччьо повел себя благороднее князя Салина? И не совершили ли Седара, все эти Седара, начиная с того маленького, который насиловал арифметику в Доннафугате, кончая теми, что покрупнее и находились в Палермо и Турине, не совершили ли они преступления, удушив совесть таких людей? Тогда дон Фабрицио не мог этого знать, но добрая доля равнодушия и примиренчества, за которые в последующие десятилетия клеймили людей итальянского Юга, истоком своим имела именно это нелепое уничтожение первого проявления свободы, доселе никогда этими людьми не виданной.

Дон Чиччьо отвел душу. Теперь столь редкое и подлинное воплощение «сурового благородства» уступило у него место другой, гораздо более распространенной и не менее естественной разновидности снобизма. Ведь Тумео принадлежал к зоологической породе «пассивных снобов», которые особенно теперь подвергаются несправедливому осуждению. Конечно, в Сицилии 1860 года слово «сноб» было неведомо; но, подобно тому как и до Коха существовали туберкулезные больные, и в то допотопное время жили люди, для которых привычка подчиняться и подражать тем, кого они полагали стоящими выше себя в общественном отношении, и особенно боязнь причинить им какое-либо огорчение стали высшим законом жизни; сноб на самом деле прямая противоположность завистнику. Тогда снобы представали под различными именами: их называли людьми «преданными», «глубоко привязанными», «верными». Жили они счастливо, потому что мимолетной улыбки на Лице аристократа хватало, чтоб наполнить солнцем их день, а недостатка в этих живительных милостях не было, они расточались чаще, нежели сегодня, хотя бы по той причине, что само появление этих людей сопровождалось уже упомянутыми нами ласкательными прилагательными.