Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

К четырем часам пополудни князь отправился голосовать. По правую сторону от него следовал падре Пирроне, слева шагал дон Онофрио Ротоло; нахмурив брови и слегка покраснев, князь медленно направлялся к мэрии, то и дело прикрывая рукой глаза, чтоб не дать ветру, подбиравшему на улицах всякую грязь, вызвать у него конъюнктивит, которому князь был подвержен. По пути он излагал падре Пирроне свои соображения относительно того, что, не будь ветра, застоявшийся воздух совсем пропах бы гнилью, но и эти освежающие порывы приносят немало всяческой дряни.

Князь надел тот же черный редингот, в котором два года тому назад отправился в Казерту с визитом к бедному королю Фердинанду, на счастье свое уже скончавшемуся, не дожившему до этого исхлестанного нечистым ветром дня, который как бы поставил печать над концом королевского неразумия.

Но была ли это на самом деле глупость? Тогда придется сказать, что человек, умирающий от тифа, скончался от собственной глупости. Он вспомнил об этом короле, воздвигавшем плотины, чтобы предотвратить разлив ненужных бумаг; вдруг он увидел, какую неосознанную мольбу о милосердии выражало его несимпатичное лицо. Эти мысли были неприятны, как и любые рассуждения, слишком поздно ведущие к пониманию; и вид князя, вся его фигура стали столь торжественны и мрачны, словно он следовал за невидимыми погребальными дрогами. Лишь сила, с которой ноги князя злобным ударом отбрасывали попадавшиеся на пути камешки, выражала эти внутренние противоречия; излишне говорить, что к ленте его цилиндра не были приколоты никакие надписи, однако в глазах тех, кто знал князя, «да» и «нет» то и дело чередовались на сверкающей поверхности его шляпы.

Прибыв в маленький зал мэрии, где происходило голосование, он был удивлен, увидев, что все члены избирательной комиссии встали, как только его фигура заполнила собой проем двери; нескольких пришедших до него крестьян оттеснили в сторону, чтоб не заставить его ждать, и дон Фабрицио вручил свое «да» в патриотические руки дона Калоджеро Седара.

Падре Пирроне вообще не голосовал, поскольку предусмотрительно не внес себя в списки проживающих в деревне. Дон Онофрио, повинуясь весьма выразительным указаниям князя, высказал свое односложное мнение по запутанному итальянскому вопросу; нужно сказать, что этот шедевр лаконичности был произведен им на свет с той же охотой, с какой ребенок пьет касторку.

По окончании все были приглашены «выпить по рюмочке» наверху, в кабинете мэра, но падре Пирроне и дон Онофрио, выставив убедительные доводы (воздержание от вина у первого и боль в животе у второго), остались внизу. Дон Фабрицио вынужден был в одиночестве атаковать это угощение.

За письменным столом мэра сверкал портрет Гарибальди и (уже появившийся) портрет короля Виктора Эммануила, к счастью висевший справа от Гарибальди. Гарибальди — красивый мужчина, король необыкновенно безобразен, но на портретах их роднила пышная шевелюра, почти скрывавшая лица.

На низеньком столике стояло блюдо с засохшим, приобретшим траурный цвет под воздействием времени и мух; печеньем и дюжина приземистых, до краев наполненных рюмок, четыре с красной, четыре с зеленой, четыре с белой настойкой, в самом центре блюда. Этот наивный символ нового флага вызвал усмешку у князя и смягчил угрызения совести. Он выбрал рюмку белой настойки, считая ее более удобоваримой, а не из чувства запоздалого почтения к бурбонскому знамени, как затем говорили. Впрочем, все три сорта были одинаково переслащены, липки и противны. У присутствующих хватило такта не предлагать тостов. Большая радость, как сказал дон Калоджеро, всегда нема.

Дону Фабрицио показали письмо властей из Агридженто, в котором трудолюбивых граждан Доннафугаты извещали о предоставлении кредита в две тысячи лир для проведения канализации; это строительство, как заверил мэр, должно было завершиться в тысяча восемьсот шестьдесят первом году, причем дон Калоджеро не знал, конечно, что впадает в одну из тех ошибок, механику которых должен был объяснить Фрейд несколько десятилетий спустя. На том собравшиеся разошлись.

До захода солнца несколько женщин легкого поведения (они были и в Доннафугате, однако каждая работала за свой страх и риск) появились на площади, предварительно украсив себе волосы трехцветными ленточками, дабы выразить протест против того, что женщинам не дали право голосовать; поднятые на смех даже самыми горячими либералами, женщины вынуждены были ретироваться, что, впрочем, не помешало газете «Джорнале ди Тринакриа» четыре дня спустя сообщить палермцам, что в Доннафугате «некоторые любезные представительницы прекрасного пола пожелали выразить свою непоколебимую веру в сияющие судьбы любимейшей родины и устроили манифестацию на площади, встреченную всеобщим одобрением тамошнего патриотического населения».

Затем избирательный участок закрыли, и счетчики принялись за работу. Когда настал вечер, распахнулись двери центрального балкона мэрии, и дон Калоджеро появился в панцире из трехцветной ленты и со всеми регалиями; по бокам его возникли двое служителей с зажженными канделябрами, которые, впрочем, тотчас же безжалостно погасил ветер. Мэр сообщил невидимой во мраке толпе, что в Доннафугате плебисцит дал следующие результаты: внесенных в списки — пятьсот пятнадцать; в голосовании участвовало пятьсот двенадцать, «за» подано пятьсот двенадцать голосов, «против» — ни одного.

Из темной глубины площади донеслись аплодисменты и возгласы «Да здравствует!»

На балкончике своего дома Анджелика вместе со своей мрачной горничной неистово хлопала в ладоши, показывая красивые хищные руки; с балкона мэрии произносились речи; прилагательные, перегруженные окончаниями превосходной степени и сдвоенными согласными, в темноте так и отскакивали от одной стены дома к другой; под треск хлопушек были направлены послания королю (на этот раз новому) и Генералу; несколько трехцветных ракет взвились над деревней и скрылись в черном небе без звезд. К восьми все кончилось, осталась лишь тьма, все та же, что и каждый вечер, та же, что всегда.

На вершине холма Монте Морко воздух прозрачно ясен, здесь струится целый океан света, но мрак той ночи плотной стеной окутывал дона Фабрицио. Неопределенность этой тревоги делала его переживания еще более мучительными; тревога эта не была порождена теми большими проблемами, начало решению которых положил плебисцит: интересы королевства Обеих Сицилий, интересы собственного класса, его личные интересы хоть и понесли в результате этих событий ущерб, но еще сохраняли свою жизненность. Учитывая обстоятельства, нельзя было требовать большего; его тревога не носила политического характера, она уходила своими корнями глубже, в ту область, которую мы назвали бы иррациональной, ибо она погребена под курганами нашего непонимания собственной природы.