Дзюнъитиро Танидзаки - МЕЛКИЙ СНЕГ (Снежный пейзаж)

Было ещё светло, когда они спустились вниз, к подножью горы, и оказались у храма Ниннадзи в Омуро. Хотя тамошняя сакура ещё не расцвела, Сатико уговорила мужа зайти на территорию храма — передохнуть под этими знаменитыми деревьями и заодно полакомиться кусочками поджаренного соевого творога с приправой из весенних трав. Как ни соблазнительно было задержаться здесь подольше, пришлось поторопиться, чтобы не опоздать на поезд. В начале шестого они были уже на вокзале, сожалея о том, что на этот раз им не удалось наведаться ни в Ясэ-Охару, ни в Киёмидзу. [38] Ясэ-Охара, Киёмидзу — в прошлом окрестности столицы Киото (в наст. время — в черте города), знаменитые памятниками старины.

Несколько дней спустя, когда, проводив мужа на службу, Сатико по обыкновению стала прибирать у него в кабинете, на глаза ей попался густо исписанный лист бумаги. На полях карандашом было набросано стихотворение:

Саге, апрельским днём

Красавицы в праздничных одеяньях

собираются в Саге, близ Киото,

где вишни в полном цвету.

Когда-то, ещё в гимназические годы, Сатико увлекалась поэзией, а в последнее время под влиянием мужа стала записывать в блокнот свои стихи. Пробежав глазами стихотворение Тэйноскэ, она вспомнила строчки, которые начали было складываться у неё в голове во время любования сакурой в парке храма Хэйан. Она взяла карандаш и, немного подумав, рядом со стихотворением мужа написала своё:

В храме Хайан при виде

опадающих цветов сакуры

Лепестки отцветающих вишен

в рукав кимоно я спрячу —

о весне уходящей память…

В тот вечер Тэйноскэ ничего не сказал Сатико по поводу этого поэтического экспромта, да и сама она успела о нём забыть. Но на следующее утро, снова прибирая в кабинете, Сатико обнаружила, что муж чуточку подправил её стихотворение:

Пусть вишнёвые лепестки

на моём кимоно сохранятся —

о весне уходящей память…

Было воскресенье. Тэйноскэ и Сатико собирались снова поехать в Киото, на сей раз для того, чтобы полюбоваться молодой листвой. [39] «…полюбоваться молодой листвой…» — Любование молодой листвой — также стародавний обычай, хотя и не столь распространённый, как любование цветением сакуры или красными кленовыми листьями. Но с утра Сатико нездоровилось, и поездку пришлось отложить. Во второй половине дня Тэйноскэ решил поработать в саду.

Когда Макиока переехали в этот дом, газона в саду не было. Прежний хозяин предупредил их, что почва здесь каменистая и сеять траву бессмысленно, но Тэйноскэ всё же решил попробовать. Газон, правда, получился худосочный, с залысинами, и покрывался травой значительно позже, чем на других участках.

Однако Тэйноскэ не собирался сдаваться и работал с удвоенной энергией. Как выяснилось, немалый вред газону причиняли воробьи: они склёвывали только что пробившиеся стебельки. Поэтому каждый год с наступлением весны Тэйноскэ почти всё свободное время проводил в саду, гоняя воробьёв камешками. Такого же усердия он требовал и от своих домочадцев.

«Ну вот, опять пришла пора метания камней», — подтрунивали над ним свояченицы. В солнечные дни, как этот, Тэйноскэ надевал соломенную шляпу, рабочие шаровары и выходил в сад полоть сорняки или подстригать газон.

— Тэйноскэ, осторожней, пчела, огромная пчела!

— Где?

— Полетела в твою сторону.

Сатико сидела на террасе под камышовым навесом в плетёном кресле. Пчела пролетела у неё над плечом, покружила над стоящими в вазе пионами и с громким гудением устремилась в сад, к клумбе с белыми и оранжевыми лилиями. Увлечённый работой, Тэйноскэ углубился в заросли бамбука и шелковицы у ограды, так что Сатико видела лишь его соломенную шляпу, мелькавшую в просветах между кустами.

— Пчела что! Тут от комаров не знаешь куда деваться! Они ухитряются кусать даже сквозь перчатки.

— Довольно, Тэйноскэ, за один день всего не переделаешь. Хватит, а то устанешь.

— Когда, втянешься в работу, трудно остановиться… Скажи лучше, почему ты не в постели?

— Решила посидеть немного на воздухе. Когда я лежу, мне совсем худо.

— Что значит «совсем худо»?

— Голова тяжёлая… Подташнивает… Слабость… Как бы мне не расхвораться.

— Что за вздор! Просто у тебя сдали нервы… Ну вот, пожалуй, на сегодня всё.

Зашелестели листья бамбука, Тэйноскэ распрямился, отбросил в сторону нож, которым срезал подорожник, снял перчатки и, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, с удовольствием потянулся. Затем подошёл к водопроводному крану рядом с клумбой и сполоснул руки.

— Нет ли у нас какого-нибудь средства против комаров? — спросил Тэйноскэ, почёсывая зудящие запястья.

— О-Хару, подай, пожалуйста, «Москитон», — крикнула Сатико.

В ожидании «Москитона» Тэйноскэ принялся обрывать увядшие лилии.

Ещё несколько дней назад эти лилии были великолепны, а теперь поникли и выглядели убого. Особенно белые: пожелтели, словно старая бумага. Он оборвал всё пожухлые лепестки, а затем и тычинки, торчавшие наподобие усов.

— Возьми «Москитон», — послышался голос Сатико.

— Сейчас иду, — откликнулся Тэйноскэ, всё ещё продолжая работать. Наконец он поднялся на террасу. — Вели подмести у клумбы.

Принимая из рук жены баночку с мазью, Тэйноскэ вдруг внимательно заглянул ей в глаза.

— А ну-ка, выйди на свет.

Солнце уже садилось, и под навесом стало темно. Тэйноскэ подвёл жену к краю террасы, освещённому лучами заходящего солнца.

— Та-ак, у тебя жёлтые глаза.

— Жёлтые?

— Да, белки явно пожелтели.

— Что бы это значило? Желтуха?

— Возможно. Ты ела что-нибудь мясное?

— Ты же знаешь, вчера я ела бифштекс.

— Тогда всё ясно.

— Да, да, тогда ясно, почему меня всё время подташнивает. Конечно, это желтуха.

Только что, поймав на себе пристальный взгляд мужа. Сатико испугалась, но теперь, поняв, что его взволновали всего-навсего её пожелтевшие глаза, она не только успокоилась, но даже, как ни странно, повеселела.

— А жар у тебя есть? — Тэйноскэ потрогал лоб жены. — Если есть, то небольшой. И всё-таки тебе лучше прилечь. А я вызову доктора Кусиду.

Проводив жену на второй этаж, Тэйноскэ сразу же направился к телефону.

Клиника доктора Кусиды находилась неподалёку от станции «Асиякава». Опытный врач и превосходный диагност, доктор Кусида в этих местах был, что называется, нарасхват. Каждый день до одиннадцати вечера он объезжал больных, иной раз даже не заглядывал домой, чтобы поужинать. Застать его в клинике было не просто — в случае надобности Тэйноскэ связывался по телефону с его ассистенткой и через неё передавал свою просьбу. При этом, если, конечно, речь не шла о чем-то очень серьёзном, у него никогда не было уверенности, что доктор приедет сразу или вообще приедет в тот же день. Поэтому, вызывая врача по телефону и рассказывая о состоянии заболевшей жены или дочери, Тэйноскэ взял себе за правило несколько сгущать краски. Так он поступил и в этот день, но время близилось уже к десяти часам вечера, а доктора всё не было.