Зофья Посмыш - Пассажирка

Мне стало как-то не по себе. Старшая, должно быть, заметила это.

— Супруги должны иметь детей, Анни, не говоря уже о том, — она рассмеялась, — что рейхсфюрер считает бездетность чуть ли не проявлением нелояльности к государству. Ведь твой муж приезжает в отпуск с фронта?

…Дети… Я не могла их иметь. Уже давно мне пришлось отказаться от всякой надежды.

А транспорты привозили детей в несметных количествах. Некоторые, со светлыми прямыми волосиками и голубыми глазками, совершенно не отличались от наших немецких карапузов… Я смотрела на них, когда они кувыркались на траве, играли в мяч или скакали через веревочку. Никто никогда не узнает правды о нас. Это невозможно. Разве ты поймешь, Вальтер, что я переживала, глядя на детей? Этого не знал никто, к счастью, никто, разве только… да… она, наверное, знала… Странно, что она знала обо мне больше, чем кто-либо другой, больше даже, чем моя сестра. Как это получилось? Может быть, она следила за мной, так же как я за ней? Но зачем?

Я стала часто задумываться над этим, особенно с момента нашей неожиданной встречи возле барака. В тот день прибыл транспорт с большим количеством детей. Я была в плохом настроении и то и дело подходила к тому месту, откуда виднелась плоская крыша газовой камеры с несколькими трубами. В эти трубы эсэсовец в маске всыпал содержимое банок с надписью «Циклон В». Потом я обнаружила Марту. Она стояла за другим углом барака и смотрела в ту же сторону. А от железнодорожной ветки, играя мячиками, прыгая через веревочку, приближались дети; их беззаботный смех, время от времени сменявшийся плачем, раздавался все ближе и ближе. Мы заметили друг друга одновременно. Я сказала ей: «Идите в барак, здесь вам нечего делать», но в пепельной бледности ее лица я увидела отражение и моих переживаний.

С какой целью она следила за мной? Тогда я думала, что она хотела обнаружить во мне какие-то человеческие качества, которыми могла бы воспользоваться. Мне казалось — и эта мысль не была мне неприятна, — что она, пусть с других позиций, тоже борется за меня, как и я за нее: ищет во мне человеческие качества, так же как я…

— Так же, как ты подавляла в ней человеческие качества, — досказал за нее внутренний голос, голос Вальтера, и Лиза задрожала.

— Нет. позволь мне сказать, Вальтер… Ты преждевременно добавил еще одну гирю к грузу самообвинения. Я постараюсь убедить тебя в том, что твоя оценка по самой своей сути ошибочна. Ты говоришь «человеческое» и подразумеваешь «присущее человеку». Не возражаю против такого понимания. Хочу только напомнить порядка ради, что в этическом словаре, которому меня учили с ранних лет, это слово было синонимом бессилия и неполноценности. Нас учили переступать тесные границы того, что человечно. Но это я говорю только так, для ясности. Вернемся к твоему определению…

Исходя из него, я относилась к ней по-человечески, а следовательно, не могла подавлять в ней человеческие качества. Я относилась к ней, как к человеку, хотя она была только «номером», и каждый самый ничтожный эсэсовец мог в любую минуту вычеркнуть этот номер. Я была человечна, и потому, только потому меня обманули тогда человеческие намерения Марты, так же как теперь ты обманываешь себя, исходя лишь из нравственной стороны содержания этого слова. Она тогда понимала его так же, как мы, а не так, как ты его понимаешь, Вальтер. Она искала во мне человеческие качества для того, чтобы обнаружить мои слабости, а затем использовать их без зазрения совести против меня, именно в тот момент, когда я была убеждена в ее доброжелательности, можно даже сказать, преданности. Разве можно было назвать мою человечность иначе, чем слюнтяйством и неполноценностью?

Разреши, я приведу факт: история с Майором. Майор — так звали собаку моей сестры. Необыкновенный экземпляр, и Хассе ее просто обожала. В сущности, это было доброе животное, но специально выдрессированное и опасное для заключенных. Как-то вечером Майор набросился на девушку из моей команды, стоявшую около проволочного заграждения. Не думаю, что Хассе хотела зайти так далеко, вероятно, она намеревалась лишь припугнуть всех этих любителей флирта через проволоку, которые собирались там по вечерам.

Но, как я уже сказала, собака была дрессированная и оторвать ее от жертвы оказалось делом нелегким. Заключенную в бессознательном состоянии (она потеряла много крови) отнесли в больницу. Страх охватил команду, в которой и без того уже снова упала дисциплина. Потому ли, что Марту тяготило одиночество, или она решила, что я слишком долго не выполняю свое обещание и игра не стоит свеч? Мало того… Вскоре после этого случая… Бедная Хассе! Никогда я не видела ее в таком отчаянии. Собака исчезла. А утром, когда я ехала на работу, я увидела, что наш Майор висит на проволоке мужского лагеря. Хассе плакала, как ребенок: «Бандиты, преступники! Уж я их найду. Все пойдут в газовую камеру». Марта писала что-то с каменным лицом. Как же я не догадалась тогда, что гибель собаки связана с приходом двух заключенных, приятелей Тадеуша? Одним из них был капо конторы Вернер, нахальный тип. Как, впрочем, и все немцы-политзаключенные. Они вошли в комнату, отрапортовали, но все время поглядывали на Марту.

— В чем дело? — спросила я.

— Наш начальник просил передать вам это, — ответил капо.

— Что это такое?

— Новые учетные книги и формуляры.

— Хорошо. Давайте. Ваш начальник пришлет кого-нибудь, чтобы мы могли разобраться в них?

— Уже прислал, фрау надзирательница, — отозвался другой заключенный.

Я догадалась, что это был тот самый писарь, вместо которого мне в прошлый раз подсунули Тадеуша.

— …А-а-а… Это вы? Как у вас дела с глазами? Я вижу, вы все-таки не ослепли.

— Так точно! — Писарь щелкнул каблуками, а капо усмехнулся.

— Старый жулик! — прикрикнула я на него. — Вы когда-нибудь попадетесь, смею вас уверить…

— Так точно, фрау надзирательница.

— Так точно… так точно… Идет война, порядочные люди гибнут на фронте, а такие, как вы, окопались в концлагерях. Трус!

Лицо капо налилось кровью.

— Вы ошибаетесь, — сказал он, отчетливо выговаривая каждое слово. — В тридцать шестом году я сражался в Испании. Добровольно, фрау надзирательница. Рейхсфюрер «наградил» меня красным треугольником не за трусость.

Я взяла себя в руки.

— Замолчите! Делайте свое дело и убирайтесь. Марта, ознакомьтесь с документацией.

Писарь стал объяснять:

— В эту графу… вот сюда… записывается номер транспорта, сюда — откуда прибыл, а вот здесь отмечаются вещи… — Показывая, он той дело вставлял польские слова, а Марта отвечала ему тоже по-польски.

— Говорите по-немецки, — потребовала я.

— Он плохо знает немецкий, — поспешил объяснить капо.