Пэлем Вудхауз - Том 9. Лорд Бискертон и другие

Мучительная тревога исказила лицо Уоддингтона. Он болезненно сглотнул.

— Нет, это не я, — поспешно возразил он. — Не я! Не хотел я купить никакие акции. Я думал только, если они хороши, может, жена заинтересовалась бы…

— Ну, это одно и то же.

— Нет!

— А не знаешь, купила твоя жена акций?

— Нет-нет, не купила! Позже я услыхал, компания эта никуда не годится, и даже говорить ей ничего не стал.

— Н-да, обидно… — протянул Говядина. — Очень и очень…

— Почему это?

— Да видишь ли, случилась поразительнейшая штука. Прямо настоящий роман. Компания эта, ты правильно заметил, и вправду никуда не годилась. Ничего не умели сделать толком. Но вчера, когда рабочий начал копать землю под табличку «НА ПРОДАЖУ», представь себе, он наткнулся на нефть!

Очертания нехуденькой Говядины маревом расплылись перед глазами Уоддингтона.

— Нефть? — пробулькал он.

— Ну, представь себе! Нефть! Да какой фонтан! Видно, крупнейший на юго-западе!

— Но… но… ты что же, хочешь сказать, акции и вправду чего-то стоят?

— Миллионы, всего-навсего! Да-с! Миллионы! Вот досада, что ты тогда не купил! А икра, — задумчиво жуя, добавил он, — очень недурственная. Да, Уоддингтон, очень и очень. Пойду еще тостик возьму.

Миллионера, устремившегося за икрой, остановить сложно, но Уоддингтону удалось, вцепившись мертвой хваткой ему в рукав, на минутку застопорить бег.

— А когда ты про это услышал?

— Сегодня утром, как раз когда сюда выезжал.

— Как думаешь, еще кто знает?

— На бирже — наверняка.

— Послушай! — не отставал Уоддингтон. — Послушай-ка! — Он отчаянной хваткой цеплял икролюбивого гостя. — Знаком мне один тип, к бизнесу никакого отношения не имеет, у которого есть пакет этих акций. Как считаешь, есть шанс, что он еще не слыхал?

— Вполне вероятно. Если хочешь перекупить у него, так поторопись. Возможно, история попадет в вечерние газеты.

Слова эти ударили Сигсби с силой электрического разряда. Он выпустил рукав гостя, и тот устремился к столику с закусками, словно домашний голубь на родную голубятню. Уоддингтон ощупал карман, чтобы убедиться, что по-прежнему обладает тремястами долларами, предназначавшимися для Фанни Уэлч, и пулей вылетел из комнаты, из дома и из ворот, а там — одним махом одолев широкую, длинную дорогу до станции, запрыгнул в поезд, который словно бы специально дожидался его. Ни разу в жизни ему не удавалось так быстро и удачно сесть в поезд. Счастливая примета! С бодрой уверенностью предвкушал он разговор с полисменом, которому — в минуту ложной щедрости — продал свои драгоценные акции. Полисмен этот показался ему простодушным, из тех именно людей, с которыми так приятно делать бизнес. Уоддингтон принялся репетировать начальные фразы беседы.

— Тэк, тэк-с! Тэк, тэк-с, дорогой мой…

И резко выпрямился. Имя полисмена вылетело у него из головы!

Несколько часов спустя, когда уже проклюнулись первые звезды, а птицы сонно шуршали на деревьях, можно было наблюдать одинокую фигуру, медленно ковыляющую по подъездной дорожке к парадной двери летнего дома Уоддингтонов в Хэмстеде, на Лонг-Айленде. Это возвращался из своего путешествия Сигсби.

Шагал он крадучись, словно кот, ждущий, что в него вот-вот швырнут кирпичом. «О-о, — говорит поэт, — вернуться домой! Опять домой!» Но Сигсби никак не мог заставить себя разделить этот радостный взгляд. Теперь, когда выдалась минутка поразмышлять, он ясно понял, что под крышей дома его ждут крупные неприятности. Случалось ему и раньше, отбывая второй срок женатой жизни, совершать поступки, вызывавшие неодобрение жены, — и неодобрение свое она высказывала откровенно и бурно, но никогда прежде не совершал он преступления, под бременем которого его шатало сейчас. Ведь он — ни больше ни меньше — удрал со свадьбы единственной дочери! И это после того, как его специально обучали передавать ее жениху перед алтарем! Если его жена не выскажется на эту тему в манере, от которой содрогнется сама Гуманность, — что ж, тогда Сигсби решит, что весь его прошлый опыт ничего не значит, а он в роли справочника никуда не годится.

Уоддингтон безотрадно вздохнул. В настроении он пребывал угнетенном и разбитом. Не хватало еще и выслушивать горькие истины о себе. Ему хотелось одного — полежать на диване, сбросив туфли, и чтоб стаканчик вина стоял рядом. В большом городе ему пришлось несладко.

Возможно, в этом повествовании уже не раз упоминалось, что Сигсби был из тех, у кого от усиленных размышлений разбаливается голова; но, даже рискуя заработать головную боль, он размышлял глубоко и усиленно, пока ехал в Нью-Йорк, пытаясь выудить из глубин своего топкого подсознания имя полисмена, которому он продал акции. К тому времени, когда поезд прибыл на вокзал Пенсильвания, Сигсби добился ограничения поисков до двух имен — или Малкэхи, или Гаррити.

У человека, бродящего по Нью-Йорку в розысках полисмена Малкэхи, работы невпроворот, как и у человека, разыскивающего Гаррити. Ну а уж тому, кто разыскивает обоих, скучать не приходится ни минутки. Мечась взад-вперед по городу и расспрашивая всех встречных стражей порядка, Сигсби исходил много миль. Регулировщик на Таймс-сквер подсказал, что рядом с Могилой Гранта стоит один Малкэхи, а несколько Гаррити обретаются на Колумбус-серкл и Ирвинг плейс. Малкэхи-у-могилы, выразив сожаление, порекомендовал навестить Малкэхи со 125-й стрит или — на выбор — еще одного на Третьей авеню и 16-й стрит. Гаррити на Колумбус-серкл с большой похвалой отозвался о Гаррити рядом с Баттери, а Гаррити на Ирвинг плейс ничуть не усомнился, что его кузен в Бронксе вполне отвечает цели розысков. Когда часы пробили пять, Уоддингтон пришел к однозначному заключению — если мир хочет стать лучше, чище, ему следует проредить несметные ряды Малкэхи и подправить их качество. В 5.30, вернувшись из Бронкса, он всей душой проголосовал бы за любую поправку к Конституции, пожелай Конгресс ее ввести, о полнейшем запрете всех Гаррити на территории США. А точнехонько в 6.00 вдруг проникся непоколебимой убежденностью, что имя разыскиваемого полисмена и вовсе Мэрфи.

В эту минуту Уоддингтон шагал по Мэдисон-сквер, только что обежав 14-ю стрит в поисках еще одного Малкэхи, но теперь им так глубоко завладела новая идея, что он просеменил к скамейке и, свалившись на нее, тяжело застонал. Момент был переломный; Уоддингтон решил бросить все и отправляться домой. У него болела голова, ныли ноги, онемел зад. Первый прекрасный, безоглядный порыв, с каким он бросился на поиски, засох на корню. Если и был человек в Нью-Йорке, абсолютно не способный расхаживать по городу в поисках Мэрфи, то человеком этим был Сигсби Уоддингтон. Кое-как доковыляв до вокзала Пенсильвания, он ближайшим поездом отправился домой — и вот он приближается к концу пути.