Грэм Грин - Тайный агент

Туман немного рассеялся. Во дворе было шесть машин: один «даймлер», один «мерседес», пара «моррисов», их старый «паккард» и красная малолитражка. Колесо заменили.

Д. подумал: «Вот сейчас бы и уехать, пока Л. обедает». И тут же услышал сзади на своем родном языке:

— Извините, я хотел бы переговорить с вами...

Д. почувствовал легкую зависть — даже в такой обстановке, во дворе среди машин, Л. держался абсолютно уверенно. За этим человеком стояли пятьсот лет безупречной родословной. Он обладал тем, что называется происхождением. Но при всей его врожденной непринужденности он — жертва, его преследуют пороки его предков. Он связан по рукам и ногам их обветшалыми взглядами. Д. сказал:

— Я думаю, нам не о чем разговаривать.

Но он не мог не оценить обаяния этого человека — словно некий великий деятель удостоил его своим вниманием, избрав единственного из толпы для личной аудиенции.

— Мне остается думать, что вы не понимаете сложившейся ситуации. — Л. скептически улыбнулся, понимая, что его заявление звучит как дерзость после двух лет войны. — Я хочу сказать, что на самом деле вы — наш человек.

— В тюрьме я этого как-то не почувствовал.

Л. был в некотором роде цельной натурой и производил впечатление человека правдивого. Он сказал:

— Вероятно, вы пережили нечто ужасное. Я посещал некоторые наши тюрьмы. Сейчас они меняются к лучшему. Но начало войны — всегда самое тяжелое время. И вообще, нет смысла сваливать друг на друга жестокости войны. Надеюсь, вы видели и ваши собственные тюрьмы. И вы и мы — не безгрешны. Так будет и впредь, пока кто-то из нас не победит.

— Ну, это очень банальный довод: если мы не сдадимся, значит, мы будем продолжать войну. И вообще, не лучший аргумент для человека, который потерял жену.

— Да, это был страшный случай. Вы, вероятно, слышали — мы расстреляли за это коменданта. Я вам вот что хочу сказать. — У Л. был длинный хрящеватый нос старинной лепки, как на старинных потемневших портретах, которые висят в картинных галереях, этому человеку пошла бы шпага, такая же узкая и длинная, как он сам. — Если вы победите, какая жизнь выпадет на долю людей вашего круга? Вам все равно не будут доверять — ведь вы буржуа. Я не думаю, чтобы они вам и сейчас верили. А вы не доверяете им. Неужели вы серьезно думаете, что среди тех, кто разрушил Национальный музей и уничтожил картины З., найдется хоть один человек, заинтересованный в вашей работе? — Он говорил с пафосом, словно сам президент Государственной академии признавал заслуги Д. — Я имею в виду Бернскую рукопись.

— Я борюсь не ради себя, — сказал Д. Ему пришло в голову, что, если бы не война, они, пожалуй, могли бы стать друзьями с этим человеком. Иногда аристократическое происхождение пробуждает в людях, вот в таких, как это тощее существо, интерес к наукам, искусству, желание меценатствовать.

— Я и не предполагал, что вы сражаетесь за себя, — сказал он. — Вы еще больший идеалист, чем я. Я понимаю, что мои мотивы кажутся вам подозрительными. Мое имущество конфисковано. Уверен, — он грустно улыбнулся, давая понять, что не сомневается в сочувствии, собеседника, — что мои полотна сожжены вместе с моей коллекцией старинных рукописей. Конечно, у меня не было ничего ценного в вашем понимании, не считая одной из первых рукописей «Божьего града» Августина.

Этот дьявол-искуситель умел быть очаровательным и проницательным. Д. не нашелся что ответить. Л. продолжал:

— Но я не жалуюсь. Такие ужасы неминуемо происходят во время войны с тем, что дорого нашему сердцу. С моей коллекцией и вашей женой.

Поразительно, как он не заметил своего промаха! Этот высокий поджарый человек с длинным носом и чувственным ртом явно ждал, что Д. с ним согласится. Этот дилетант не имел ни малейшего представления о том, что значит любить другое человеческое существо. Его дом, который сожгли, был, вероятно, похож на музей: старинная мебель, вдоль стен картинной галереи, наверно, натягивали шнуры в те дни, когда туда допускали публику. Весьма вероятно, он знал цену Бернской рукописи, но где ему было понять, что эта рукопись ничего не значит, если рядом нет любимой женщины. Следуя дальше по ложному пути, Л. добавил:

— Мы оба пострадали.

Трудно было поверить, что этот человек на секунду показался ему другом. Лучше вообще уничтожить цивилизацию, чем допустить, чтобы власть над людьми попала в руки вот таких «цивилизованных» господ. Мир в их руках превратился бы в кунсткамеру с табличками: «Руками не трогать». Вместо искренней веры — нескончаемые грегорианские псалмы и пышные церемонии. Чудотворные иконы, кровоточащие или покачивающие головами по определенным дням, были бы сохранены — предрассудки занимательны. Существовали бы великолепные библиотеки, но новых книг бы не выпускали. Нет, лучше недоверие, варварство, предательство, даже хаос. Уж он-то как специалист знает, что такое средневековье. Д. сказал:

— Действительно, проку от нашего разговора не будет. Нас ничто не объединяет. В том числе и рукописи.

Вероятно, Л. прилагал отчаянные усилия, чтобы спасти свою коллекцию рукописей, ради них воевал и убивал. Тонкий вкус, эрудиция — опасные вещи, они могут погубить в человеке душу.

— Вы послушайте... — пытался настаивать Л.

— Мы напрасно тратим время.

Л. подарил ему улыбку:

— По крайней мере, я рад, что вы успели завершить вашу работу о Бернской рукописи еще до начала этой мерзкой войны.

— По-моему, это не имеет большого значения.

— О, — протянул Л. — А это уже измена своим идеалам.

Он грустно улыбнулся. В нем война не убила эмоций, поскольку их и было-то в нем не больше, чем требуется для внешнего лоска в великосветском обществе. Его место было на свалке. Он проговорил высокопарно:

— Ну что ж, я вас отпускаю. Надеюсь, вы не будете винить меня?

— За что?

— За то, что сейчас произошло.

Высокий, тонкий, вежливый, он, не сумев убедить собеседника, теперь умывал руки. Он был похож на мецената, который покидает выставку художника, обманувшего его ожидания, — слегка опечаленный, но с затаенным раздражением.

Д. подождал с минуту и вернулся в гостиную. Сквозь двойные стеклянные двери ресторана ему была видна узкоплечая фигура, вновь склонившаяся над телятиной.

Девушки не оказалось на месте. Она пересела за другой столик к какой-то компании. Монокль поблескивал у ее уха: администратор что-то нашептывал ей по секрету. До Д. доносился их смех и резкий девичий голос, который он впервые услышал в баре для пассажиров третьего класса: «Я хочу еще одну. А я все равно буду». Да, она засела тут на всю ночь. Доброта ее не много стоила: угостила булочкой на холодном перроне, подвезла на машине, а после этого бросила на полпути. Взбалмошный характер, типичный для людей ее класса, — подадут нищему фунт и начисто забудут о несчастном, как только он скроется из виду. Впрочем, что удивительного: она принадлежит к тому же кругу, что и Л. Он вспомнил своих — сейчас они стоят в очередях за хлебом или пытаются согреться в нетопленых комнатах.