Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

Зато аналогичное явление в области психики имеет для нас значение первостепенное.

Человек, который, вынув иглу из-под кожи после совершенной процедуры, наблюдает за собой в ожидании необычайных душевных феноменов, почти никогда не может уловить момент, когда чары начинают действовать. Совершенно так же, как со сном. До тех пор, пока мы сосредоточены на засыпании и желаем разобраться, как же оно, собственно, происходит, сон нейдет; однако стоит хоть на миг отвлечься мыслью — и мы уже спим!

То же самое здесь. Совершенно незаметно, непонятно, когда и как полностью меняется наше отношение к миру, словно мы надели совершенно особые, новые очки: мировоззрение наше во всем, что касается как ближайшего окружения, так и наиболее психически отдаленных от нас частичек бытия, претерпевает коренную и — ох! до чего же существенную — метаморфозу.

Мы не уловили пограничный момент, но в какое-то мгновение (разумеется, при условии сохранения способности к критическому самонаблюдению и в зависимости от степени этой способности) констатируем неопровержимый факт, что уже какое-то время ход наших мыслей совершенно отличен от обыденного.

Однако что же, собственно, с нами произошло? Эге! Да ведь произошло нечто совершенно невероятное, нечто родом чуть ли не из иного измерения; и сумеет ли кто вполне постигнуть всю весомость слов, что я сейчас произнесу, — ведь звучат они по меньшей мере безумно:

З л о и с ч е з л о...

Что?.. Как?.. Да так — просто-напросто! — исчезло, куда-то испарилось, унеслось в иные сферы бытия, пропало, кануло на дно аримановой бездны, съежилось, скорчилось, сдулось — чем дальше, тем его отсутствие полнее и абсолютней, вот-вот не останется ни атома проклятого principium [55] Элемента (лат.). в том благословенном краю, где мы пребываем.

Зла больше нет... причем н и в к а к о м о б л и ч ь е: страдания всех степеней и видов, все горести и страхи, злоба людская и жестокость мира, тысячеликая вражда, которая нас окружала, — все расплылось, растаяло, как сахар в кипятке, в теплой, милой, дружественной атмосфере — на этот раз без всяких метафор; любая частица воздуха — наш друг, воздух струится вокруг, чтобы доставить нам удовольствие (впрочем, и себе самому тоже — ведь атомы воздуха испытывают наслаждение, соприкасаясь с нашим телом).

Мы милы всему миру, а мир доставляет нам радость самим своим существованием. Да и как же может быть иначе, если мир именно таков, а жизнь столь прекрасна?

Прекрасно и все будущее наше, начиная с данной минуты (прошлое к а з а л о с ь нам иногда серым или неприятным т о л ь к о потому, что мы не умели жить!). Ибо жить среди людей надо совсем иначе, не так, как мы жили до сих пор. Как? Да ведь это так понятно! Прежде всего — будь прост, при этом искренен, ну и, что важнее всего, дружелюбен. Ах, какими же мы были глупцами, когда воображали, будто то или иное дело ощетинилось трудностями, а человек, с которым мы должны его обсудить и уладить, так холоден, сух и равнодушен и вообще слишком сложен.

Абсурд! Надо просто-напросто пойти к нему и все о б ъ я с н и т ь: мол так и так, так и так (Господи! до чего же все понятно, более чем очевидно и при этом — как чудесно, с кристальной ясностью работает мысль: слова сыплются подобно изумрудам, рубинам, сапфирам и аметистам из какой-то бездонной чаши и складываются в великолепнейшие узоры трезвого рассудка и логики — если бы он мог услышать хоть четверть этих слов, он бы наверняка удивился, что вообще мог когда-либо думать иначе).

Но все равно; завтра я к нему пойду, скажу все это или хоть малую часть, и дело разрешится самым чудесным образом.

By Jove! [56] Ей-богу! (англ). Однако мысли мои нынче просто бесценны — что за каскад, что за вихрь слов, идей, формулировок — таких прозрачных, таких уникальных, что прямо-таки грешно было бы их упустить!

Поговорить! С кем угодно, но только сейчас же, любой ценой... Никого нет? В конце концов, это и не важно, а может, оно и к лучшему: говорить будем с а м и с с о б о й, что при таком богатстве материала — пожалуй, не худший вариант.

Итак, продолжаются разговоры с самим собой и воображаемыми собеседниками: бесконечные споры, лекции, речи, произносимые с таким пылом, будто перед нами аудитория из сотен благодарных слушателей. Это целые трактаты на всевозможные темы: философские, научные, чисто житейские; они то предельно абстрактны, теоретичны, то вращаются в кругу элементарных вопросов обыденной жизни.

При этом мы отдаем себе отчет, что состояние наше вызвано искусственно, однако это вовсе не мешает нам наслаждаться им и высоко его оценивать.

И что самое удивительное, оценка наша объективно верна. Следует особо подчеркнуть именно этот пункт — он отличает морфий от прочих наркотиков. Скажем, под большой дозой кокаина человек зачастую извергает поток нелепых или по меньшей мере странных парадоксов в уверенности, что это откровение, бесценное для человечества, — морфий же возносит нас до идей, которыми впоследствии мы отнюдь не будем пренебрегать. Если названные состояния переживает натура в каком-либо отношении творческая: художник, ученый, литератор, — то он создаст произведения несомненной, строго объективной ценности, непропорционально легко достигая выдающихся результатов.

Но как раз то, что, казалось бы, определяет подлинную ценность снадобья, и таит в себе, по нашему мнению, самую страшную, прямо-таки чудовищную опасность. Почему — сейчас увидим.

После того, что уже сказано, пожалуй, излишне было бы говорить, что в девяти случаях из десяти эксперимент с морфием вскоре повторяется вновь и вновь, вызывая все те же положительные эффекты и почти никаких отрицательных. Ибо — на фоне столь чудесных даров белого яда — разве кто-нибудь обратит внимание на такие мелочи, как то, что первоначальная доза в один-два сантиграмма очень скоро вырастает до трех, или на то, что пищеварительная система, угнетенная наркотиком, на первый же сеанс реагирует резким запором, который не покинет морфиниста уже до конца. Кроме того, так называемое похмелье, как правило, минимально, сводится к едва заметной реакции легкого утомления. Так вперед же!

А продвигаемся мы, надо сказать, весьма стремительно, и чем дальше, тем быстрее. Скоро нас даже охватывает чувство некой гордости — наш организм кажется нам достойным восхищения: ведь дозы, которые мы на третий-четвертый месяц принимаем «как ни в чем не бывало», способны убить слона (сравнение с доброй старой лошадиной дозой давно уже позади).

С другой стороны, нас посещают мысли, что мы, однако, слегка хватили через край!! Все хорошо, но в меру и т. д., а в итоге — благородное решение: забросить шприц куда-нибудь подальше и надолго.