Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

Мне до сих пор никогда не приходилось видеть человека в таком возбужденном состоянии. Я пытался успокоить его, добиваясь услышать от него что-либо путное, но он все больше горячился и совершенно не слушал меня.

— Я никому не подам руки, — кричал мистер Микобер, пыхтя, задыхаясь и всхлипывая, точно он барахтался в холодной воде, — пока не разорву на клочки эту подлую гадину — Гиппа!.. Я не воспользуюсь ничьим гостепримством, пока не добьюсь, чтобы огнедышащий Везувий поглотил этого презренного мерзавца — Гиппа!.. В этом доме я не смогу проглотить ничего, тем более пунш, если перед этим не выдавлю глаз из головы этого беспримерного плута и лгуна — Гиппа!.. Я ни с кем не буду знаться, ни с кем не перекинусь словом, нигде не преклоню главы своей, пока не превращу в прах этого лицемера и клятвопреступника — Гиппа!..

Признаться, я не на шутку стал бояться, как бы мистер Микобер не умер здесь же на месте. Было что-то страшное в его манере извергать с необыкновенным усилием одну за другой эти отрывистые, бессвязные фразы. Было нечто страшное и в том, как, почти в изнеможении добираясь до имени Гиппа, он вдруг выкрикивал это имя с изумительной энергией. Но, когда он свалился на стул, уставился на нас растерянным взглядом, не только красный, а просто посинелый, весь в испарине, с трудом дыша, можно было подумать, что он при последнем своем издыхании. Я хотел было оказать ему помощь, но он только махнул рукой, показывая этим, что не желает ничего слышать.

— Нет, Копперфильд, не надо! Не говорите мне ни слова… до тех пор, пока не будет заглажено… все зло, нанесенное мисс Уикфильд… этим первостепенным мерзавцем — Гиппом! (Я уверен, что в том состоянии, в каком находился мистер Микобер, он был бы не в силах произнести и трех слов, если бы это ненавистное имя не придавало ему удивительной энергии). Это неприкосновенная тайна — для всех, без исключения! Прошу всех присутствующих — и вашу бабушку и добрейшего господина — собраться через неделю, в час первого завтрака, в той кентерберийской гостинице, где когда-то мы с миссис Микобер и с вами, Копперфильд, помните, пели хором шотландскую песню… и я разоблачу этого нетерпимого злодея — Гиппа! Не скажу больше ни слова… и слышать ничего не хочу… Я не в состоянии быть ни в чьем обществе — я, идущий по стопам проклятого… обреченного… предателя — Гиппа!

Произнеся это магическое имя, в котором он как бы черпал свои силы, мистер Микобер бросился вон из дома. А мы были так удивлены, взволнованы, что чувствовали себя не многим лучше его. Но и тут не покинула мистера Микобера его страсть писать письма. Мы еще не пришли в себя, как мне уже было передано послание, написанное им в соседнем трактире, куда он, очевидно, специально для этого зашел.

Содержание его было таково:

«В высшей степени секретно и конфиденциально.

Дорогой сэр!

Позвольте мне передать через вас вашей превосходной ба бушке мои извинения по поводу того возбужденного состояния, которое я только что позволил себе проявить. Взрыв долго дремавшего вулкана был следствием внутренней борьбы, которую легче представить себе, чем описать.

Надеюсь, что мне удалось достаточно ясно высказать, что ровно через неделю утром я рассчитываю свидеться со всеми вами в Кентербери, в гостинице, где когда-то мы с миссис Микобер имели честь соединить свои голоса в бессмертной песне шотландского поэта с берегов Твида [21] Поэтом с берегов Твида (небольшой речки на границе между Англией и Шотландией) Микобер называет Роберта Бернса, выдающегося шотландского народного поэта, жившего во второй половине XVIII века. .

Когда я исполню свой долг и заглажу зло, причиненное злодеем, что одно позволит мне глядеть в глаза моему ближнему, я снова впаду в безвестность… Тогда у меня останется единственное желание — быть положенным в то место всеобщего упокоения, где «суровые праотцы спят непробудным сном в своих тесных могилах», с простой надписью:

«ВИЛЬКИНС МИКОБЕР».

Между тем прошло несколько месяцев с вечера нашего свидания с Мартой на берегу Темзы. Я с тех пор не встречался с нею, но она за это время не раз виделась с мистером Пиготти. Из его слов я заключил, что, несмотря на все рвение Марты, ей пока ровно ничего не удалось узнать о судьбе Эмилии. Я, признаться, начал уже было отчаиваться и все больше и больше проникался убеждением, что ее нет в живых.

Но дядя ее попрежнему был непоколебим. Сколько мне известно, — а мне кажется, я насквозь видел его простодушное сердце, — он ни на минуту не сомневался в том, что его любимица жива и он в конце концов найдет ее. Я с трепетом думал о том, что будет с несчастным моим старым другом если когда-нибудь одним ударом разобьется его уверенность. Но в этой уверенности, так глубоко укоренившейся в его наивной, чистой душе, было столько чего-то святого, трогательного, что я с каждым днем все больше и больше любил и уважал старика.

Он был не из тех людей, которые, будучи уверены в чем либо, пассивно сидят сложа руки. Всю свою жизнь он был человеком энергичным, деятельным и прекрасно знал, что во всех делах, где вам приходится прибегать к посторонней мощи, нужно прежде всего не покладая рук действовать и самому. Помню, как он раз ночью отправился пешком в Ярмут почему-то опасаясь, что на окне в барже может быть не зажжена свеча. Не раз также случалось, что, прочитав в газете какое-нибудь известие, которое могло относиться и к его Эмми, он брал палку и пускался в путь за шестьдесят-восемьдесят миль. Узнав от меня подробности, сообщенные Литтимером, о жизни Эмилии в окрестностях Неаполя, старик, недолго думая, отправился туда морем. Все его странствования были обставлены самым скромным образом, так как всякий грош он копил для Эмми. И во все это время я никогда не слышал чтобы старик пожаловался, заикнулся об усталости, пал духом.

Дора, став моей женой, часто виделась с ним и очень его полюбила. Как сейчас передо мной эта картина: старик стоит у дивана Доры и держит в руках свою шляпу, а моя женушка-детка с робким изумлением смотрит на него своими голубыми глазками. Иногда, когда мистер Пиготти приходил ко мне побеседовать в сумерки, мне удавалось убедить его выкурить трубку в нашем саду, и мы, потихоньку разговаривая, прогуливались там с ним взад и вперед. Во время этих прогулок передо мной особенно ярко рисовался его покинутый дом-баржа, и рисовался он таким уютным, каким казался мне в детстве, когда вечером в его очаге весело пылал огонек, а кругом по побережью завывал морской ветер…

В один из таких вечеров мистер Пиготти сообщил мне, что накануне, когда вышел из дому, он наткнулся на поджидавшую его Марту, и тa просила его ни в коем случае не покидать Лондон, пока он снова не увидится с ней.