Михаил Алексеев - Мой Сталинград

Во всяком случае, вошь по нашу сторону противостояния была побеждена. Но только по нашу. На другой же стороне, немецкой, насекомое это получило обильную пищу. Скоро и мы будем иметь прекрасную возможность в этом убедиться.

В том числе и я.

Хоть мы и выпили по случаю моего перехода к артиллеристам Николая Николаевича Павлова, но он в тот день не состоялся. И виною тому ранение Саши Крупецкова, помощника начальника политотдела по комсомолу, этого развеселого парня, которого очень хорошо знали и любили в дивизии, – он, как и я с моими товарищами по блиндажу у яблони, был ее ветераном. Мне приказано – пока что временно – взять на себя обязанности «комсомольского бога» рангом повыше, в масштабе всего соединения. Я не был рад, сказать честно, неожиданному своему повышению в должности по двум причинам: был очень огорчен печальной новостью о ранении Саши, давно уже, с времен Абганерова, ставшего моим другом, да еще тем, что нарушались мои вожделенные планы, связанные с артиллерийской батареей.

Делать, однако, нечего. В армии вообще, а на фронте в особенности, над твоею жизнью безраздельно властвует закон, уместившийся в трех коротких, как такая же короткая пулеметная очередь, словах: «Приказ есть приказ». Его волею ты можешь быть послан на жизнь и на смерть. Помянутая тут «пулеметная очередь» может прошить тебя насквозь, оборвать твое земное, и без того обидно короткое пребывание, а может пролететь мимо, помиловать, помилосердствовать и сохранить тебе жизнь.

Приказ, полученный мною, скорее, мог бы обрадовать меня, чем опечалить: он хоть и ненамного, но все-таки отодвигал тебя от переднего края, где, как известно, возможность умереть возрастает. Политотдел дивизии находился в трех-четырех километрах позади полков, пускай не в глубоком, но все-таки тылу. Но на душе не было и намека на какую-то там радость. Было поначалу муторно, сумрачно как-то на сердце. Полегче немного стало оттого, что, заменив Крупецкова, я могу не менять места своего прежнего пребывания, поскольку все полки дивизии находились на одинаковом от моей возлюбленной яблоньки расстоянии: такое разрешение я получил от начальника политотдела, вызвавшего меня для короткого «инструктажа». Из политотдела, расположившегося в глубоком овраге, у самой его вершины, я спустился вниз, к Бекетовке, вышел к Волге и, дождавшись сумерек, переправился на большой, покрытый дубовыми и тополиными деревьями остров, где преспокойно жил второй эшелон второго эшелона нашей дивизии. И не только нашей. У каждой такой дивизии под Сталинградом был не один тыл, а сразу два: ближний, прилепившийся к самому берегу реки с ее правой стороны и готовый в любой час улепетнуть на ее левую сторону, где находился дальний, второй эшелон тыла. Вот туда-то я и нацелился, поскольку там и разместился в больших палатках наш медсанбат, в котором, как мне сказали, лежал раненый Александр, Саша Крупецков. Пробирался я к нему не один, а в сопровождении Леонида Прицкера, инструктора политотдела по работе среди войск противника, – была и такая должность в штабе политотдела дивизии. Доставалась она по большей части шустрым ребятам еврейской национальности, поскольку они-то в основном и знали немецкий язык. У нас она досталась Лене Прицкеру, именно Лене – иначе его никто и не звал. Он и останется Леней, ежели суждено ему будет дожить до старости лет, как мне вот сейчас. Может даже случиться такое, что ему попадут на глаза эти мои строчки, и, уверен, он улыбнется, вспомнит далекое, не покидающее нас... Леонид Прицкер шел со мною не к немцам, как хаживал он к ним, чтобы поговорить «по душам», через рупор-усилитель из самого близкого к ним окопа. Мне нередко приходилось сопровождать его, как вот сейчас он меня, и присутствовать при Лёнином «собеседовании» с противником. Прицкер говорил, кричал в раструб усилителя громко и, как ему казалось, очень убедительно, чтобы немецкие солдаты поскорее покидали свои окопы и переходили на нашу сторону, то есть сдавались в плен. Из всей его пламенной речи, непонятной мне, я выуживал лишь слова: «Гитлер капут». Не знаю, прибавлял ли Леня к ним еще два других слова: «штык в землю». Может, и прибавлял, да вот только результат от них был один и тот же – никакого результата! Иной раз немцы что-то орали, частые их слова для меня были похожи на вороний клекот. Но немцы не ограничивались словесной перепалкой и, когда Леня уж очень расходился в своей агитации, пускали в нашу с ним сторону парочку-другую мин из своих сорокадевятимиллиметровых минометов [32]. Мы плюхались на дно окопа, плюхались прямо носами в грязь, а затем тихо уползали подобру-поздорову. А в следующую ночь, или через одну, выходили опять, но уже в другом месте. Случалось все-таки, – но очень уж редко – какой-то из немцев и сдавался в плен, перебирался на нашу сторону, и Леонид приписывал эту наиредчайшую удачу себе.

Саша Крупецков, увидев нас, конечно же, радостно удивился, потому что не ожидал, что к нему кто-то проберется из товарищей. Перво-наперво спросил:

– Значит, все-таки ты?

– А почему «все-таки»?

– Да я думал, что не согласишься.

Я хмыкнул.

– А разве в таких случаях спрашивают нашего с тобой согласия, друг ты мой Саша?!

– Да ведь это я попросил начальника, чтобы тебя...

– Но ты думаешь, я не догадывался, чья это «забота»?.. Ты вот скажи нам с Леней, надолго ли тут?

– Да нет! С недельку, может, подержат, а потом под зад коленкой. Не выпишут – сам убегу!

Леня Прицкер молча ожидал, когда мы наговоримся, но запас терпения у него оказался невелик, и он перебил нас, торопливо развязывая при этом голубую ленту, которой была перехвачена какая-то коробка:

– Ну, довольно речей! Глянь-ка, Сашок, это все тебе, праздничное. От наших политотдельцев!

Прямо к изголовью Крупецкова были выложены печенье, конфеты, две пачки «Казбека», того самого, что выдавался лишь генералам, да и то не всем. А затем, немного помедлив, завораживающе улыбаясь, Леня выхватил – уже из своего кармана, – как гранату, бутылку коньяка, точно такую же, какую преподнес мне Кузьмич (из чего я заключил, что добыта ими эта драгоценность в одном и том же месте).

– Сашка, черт! – уже почти орал Прицкер, высекая из нас, как кресалом, искры восторга. – Да ты только глянь... Это же грузинский, марочный! Ма-роч-ный! – повторил он, присаживаясь к Крупецкову прямо на постель, одною рукой обнимая раненого сослуживца, а другою продолжая удерживать бутылочку, с тем, очевидно, чтобы Саша полюбовался ею подольше, так, как она того заслуживает. И лишь потом сунул ее, зачем-то озираясь по сторонам, под подушку.

Под конец Прицкер все-таки предупредил поучительно:

– Но чтобы ты не зазнавался, комсомольский бог, сообщаю: не тебе одному сделано это предпраздничное подношение, а всем, без исключения, офицерам. Не забыли и про окопников, этих главных исполнителей войны, и они получили подарки. Не Бог весть какие, но получили. Ну, как вы думаете, друга мои, к чему бы это, а?