Михаил Алексеев - Мой Сталинград

И опять я услышал – в какой уж раз! – эти постоянно произносимые в последнее время разными людьми слова: «К чему бы это?»

Ответ на этот волнующий всех нас вопрос был даден 19 ноября 1942 года небывалой силы громом, прогремевшим в неурочную для него пору над заснеженной уже степью. Раскаты его мы услышали ранним утром, и доносились они до нас, прижатых к берегам Волги, откуда-то с юго-запада; земля под нами отвечала на них легкой дрожью, хотя громовые волны докатывались сюда в значительной степени ослабленными большим расстоянием. Дрожь, переходящая в озноб, охватывала и нас самих, но это уже от внутреннего волнения, от радости, от восторга, от бурного всеобщего ликования, исторгавшего у многих из нас слезы. Люди плакали, иные даже исходились истерикой, и этих надо было приводить в чувство. Плакали, и никто не стыдился своих слез. Это были особые слезы. Они брали за самую душу не в одиночестве, а как бы в обнимку: те, что пролились или удержались на сердце солдата, от чего было еще больней, от небывало тяжких потерь, сейчас повстречались со слезами великой радости и, соединившись, переполнив сердце воюющего человека, вырывались наружу и безудержно текли по щекам и падали на молодой снежок, прожигая его до земли.

Мы, трое, вытряхнутые из своей норы под нашей яблонькой, тоже плакали. Стояли в обнимку, слушали величайшую симфонию в исполнении наших родных «катюш» и тяжелых орудий и хотели только одного, хотели того, чтобы гром этот не умолкал как можно дольше. И когда он умолк, я почувствовал, что сердце мое, как бы чего-то испугавшись, заторопилось, застучало невпопад, с перебоями, и стук его отдавался болью не только в груди, но и в висках. И я знал, – откуда эта тревога и откуда эта боль, – они хорошо знакомы фронтовикам. Мы имели не одну возможность убедиться, что артиллерийская подготовка, какой бы мощи она ни была и как бы долго ни продолжалась, не обязательно заканчивается нашим прорывом в глубину неприятельской обороны. Защитники Сталинграда, услышав канонаду на юго-западе, тотчас же в один голос сказали вслух и про себя: «Ну, началось!» Началось то, что так долго и с такой надеждой на спасение ожидалось, началось то, что Сталин в своем ответном послании Черчиллю назвал «началом нашей зимней кампании». И вот теперь мы слышали и поняли, что «час искупления» пробил, что начало ему положено, но как оно будет продолжаться, как будет развиваться?

Беспокойство усилилось, когда, перейдя в наступление одним днем позже, то есть 20 ноября, наша 64-я армия продвинулась своим левым флангом менее чем на один километр, а 29-я стрелковая не продвинулась и на десяток метров, застряла под Елхами. Поправить дело попытался, было, главный оперативник дивизии, уже хорошо знакомый нам бывший танкист капитан Григорий Баталов. Он опять раздобыл где-то маленький танк, пронырнул на нем в хутор, покружился там перед глазами немцев, ошеломленных, опешивших от такой дерзости русского танкиста, и, не видя за собою поддержки пехотинцев, повернул назад и с ходу «перепрыгнул» через противотанковый ров, прямо через головы тех самых пехотинцев, которых он, Баталов, и намеревался своей безумной отвагой увлечь за собой. Почему ему это не удалось, остается только гадать. Может быть, им, пехотинцам, тоже показалось, что в танке сидел умалишенный или русский камикадзе, кто знает...

Было еще две или три попытки овладеть Елхами, но оборачивались они для нас лишь большими потерями. Да и не могли они заканчиваться иначе: в течение нескольких месяцев немцы успели там укрепиться, разведать все цели на нашей стороне, обеспечить, насытить сполна все возможные и невозможные подступы к своей передовой огневыми средствами. И это был уже не дождь, а ливень огня, под который попадали подымавшиеся в атаку наши солдаты, и, чудом уцелевшие, уползали назад, в противотанковый ров, в тот самый, где сидел со своим минометным взводом Миша Лобанов. От пехотинцев я заглянул к нему. Вид и у него был такой же подавленный и растерзанный, как и у его соседей, стрелков и ручных пулеметчиков.

– Ну, как же это вы? – сказал я, чтобы только что-то сказать. Я и сам выглядел не лучше, не бодрее: от вчерашней эйфории не осталось и следа. Я тоже, как и Баталов, пытался повести за собой комсомольцев, а кончилось тем, что и сам, как говорится, едва унес ноги, а голова моя осталась целой потому лишь, что немецкой пуле больше понравилось мое ухо, от которого она откусила кусочек мочки, ну, самую малость, так что там Миша Лобанов увидел не капельку крови, а сукровицу.

Вечером все трое вернулись в землянку. Дольше всех не появлялся Зебницкий. Но вот пришел и он, мрачный и насупленный больше, чем обычно. Устраиваясь на своих земляных нарах, помалкивали: не то настроение.

– Как вы думаете, что там? – не удержался от того, чтобы не нарушить эту угнетающую всех тишину, Николай Соколов.

Мы не ответили.

– Молчите? Ну, и черт с вами! – и Николай демонстративно отвернулся от нас, уткнувшись в стенку блиндажа своим носом.

Сон был не в сон. Мы притворились, что спим.

С рассветом отправились в роты.

Бой под Елхами возобновился, и был он еще более кровопролитным. Увы, с нашей стороны...

Второй день подходил к концу, а мы по-прежнему не знали, что же там, на юге, откуда доносился до нас гул, но не такой уж громоподобный, каким был ранним утром 19 ноября. Верховный, конечно, знал больше, но и он в «Личном и секретном послании» все тому же Черчиллю от 20 ноября был чрезвычайно осторожен:

«Начались наступательные операции в районе Сталинграда, в южном и северо-западном секторах. Первый этап наступательных операций имеет целью захват железнодорожной линии Сталинград – Лихая и расстройство коммуникаций сталинградской группы немецких войск. В северо-западном секторе фронт немецких войск прорван на протяжении 22 километров, в южном секторе – на протяжении 12 километров. Операция идет неплохо».

«Операция идет неплохо» – только и всего. Но мы-то тут, под Сталинградом и в самом Сталинграде, и этого не знали! Не знали ни к концу 20 ноября, ни к концу 21-го, 22-го, не знали того, что в стане врага началось смятение. Командующему 6-й немецкой армией Фридриху фон Паулюсу, переместившему свой штаб поближе к Сталинграду, почти что к его предместью, в Гумрак, Гитлер телеграфировал:

«Битва в Сталинграде достигла своего высшего напряжения. Противник прорвался в тыл немецких частей и в отчаянии пытается вернуть в свои руки важную для него крепость на Волге. Вы должны удержать позиции Сталинграда, завоеванные такой большой кровью. Что касается моей власти, я сделаю все, чтобы поддержать вас».

Знать бы нам, бьющимся как об стенку горох на ничтожном кусочке земли здесь, у Елхов, знать бы об этой телеграмме фашистского фюрера, как бы мы приободрились, какие бы свежие силы поднялись в нас от одного этого! А терзавший, громивший нас по пути от Дона до Волги генерал-полковник Паулюс послал в штаб группы «Б», куда входила его 6-я армия, паническую телеграмму: