Николай Крашенинников - Целомудрие

Однако в школе все обошлось довольно просто. Мадам Коловратко приветствовала его не только с достоинством, но и с мягкостью, чего раньше не замечалось; Катя и Лена ему обрадовались нелицемерно, особенно Катя, всегда к нему расположенная. Что же касается до Стасика, то он был так великодушен, что даже не помянул о прошлом. Он подал ему руку как ни в чем не бывало и даже вызвался очинить Павлику карандаш. И поместился Павел опять рядом с Катей, и все пошло заведенным порядком.

Единственно, кто встретил Павлика с насмешкой, это была хорошенькая Нина Федюк. Она, видимо, никак не могла примириться с тем, что Павел не сидел с нею, и, когда он проходил мимо нее к своей парте, бросила ему презрительное:

— Институтский Кис-Кис!

По окончании занятий тоже вышла небольшая неприятность. Собрав в ранец книжки, Павлик вышел из школы одновременно с Катей и Леной, и среди разговоров они дошли до их дома так незаметно, что Павлик пришел в себя только тогда, когда стоял на крыльце у звонка. Вздрогнув, он сейчас же стал прощаться.

— А ты разве не к нам? — спросила изумленно Катя.

— Нет, нет, — торопливо ответил Павлик и побежал через улицу к дому тети Наты.

Он видел, что маленький Стасик покраснел. Опять вспомнилось бывшее, и на душе Павла стало неприятно.

Последующие дни сгладили жуткость воспоминаний, но в дом тети Фимы Павлик так и не заходил, и постоянно на середине улицы дети прощались, расходясь в разные стороны.

Прибыло письмо от мамы, в котором она писала по-прежнему ласково, хрупко и мягко. Догадался Павлик: ей не сообщили о происшедшем у камина — она не знала ничего.

Так потянулись однообразные дни, наступил декабрь, и быстро бежали числа; начались разговоры о праздниках; прибыло от мамы письмо, в котором она сообщала, что приедет к двадцатому декабря и повезет Павла на праздники в деревню.

Двадцатое число подошло, а мамы не было. Не было от нее письма, и Павлик стал тревожиться. Тетя Ната объяснила ему: в степях свирепствуют метели; было трудно ехать, стояли саженные сугробы, вот почему мама замедлила, говорила она.

Настало и Рождество, а Елизавета Николаевна все не приезжала. Павлик отправлял письмо за письмом, ответов не было. Тетя Ната сказала ему, что на праздник непременно надо будет навестить тетю Фиму; как ни волновало это Павла, все же он знал, что это необходимо, и отправился к тете Евфимии с визитом.

Очень, очень волновался, когда подходил к дому. Едва позвонил, сердце так забилось, что было впору только прочь убежать. И, может быть, он убежал бы, если б в это время не раскрыла дверь горничная Васена. Она улыбнулась ему, и Павлику захотелось плакать. С замиранием сердца побрел он по залу, и ноги его от волнения скользили по гладко натертому паркету. Однако его уже дожидалась милая тетя Фима; она сейчас же подошла к нему со своей необычайной улыбкой и расцеловала в обе щеки, ни словом не упомянув о происшедшем. Подошла тут же и еще более похорошевшая Нелли; она была так прелестна в белом платье, в белых туфлях, что Павлик опять едва не расплакался: этакую красивую барышню он ударил в спину!

— Поздравляю! — сказал он, едва двигая языком от смущения.

Нелли встретила его также вежливо; она казалась выросшей и, может быть, от этого держалась степеннее. Павлик начал приободряться, но тут же увидел сидевшего в столовой Стася и рядом с ним бабку Прасковью. В глазах его зарябило. Подталкиваемый Олегом, приблизился к бабке и сказал ей свое приветствие, которое она выслушала хотя и с кривым ртом, но без злобы.

— Ну, ну, бегунец! — ворчливо сказала она и опять криво улыбнулась. — Кто старое помянет, тому глаз вон. И я тебя проздравляю! — добавила она и протянула перед собою палец, точно и в самом деле хотела Павлику сделать «глаз вон». А Стасик улыбнулся ему с полным приветом. Он совсем не помнил о потасовке.

Все время звякали звонки, являлись поздравители-визитеры, и от этого невольно рассеялось смущение. Сам дядя Петр Алексеевич уехал по визитам, но он оставил для Павлика совершенно новенький золотой — стало быть, он не сердился на него нисколько, коли так вспомнил и приветил… Легко стало на сердце Павлика.

— У нас перед Новым годом будут танцы с балом и маскарадом! — сказала Павлику Катя. — Ты непременно приходи, мы тебе уже отправили приглашение по почте.

— Я приду, — обещал Павлик, довольный. Он слышал, что взрослым посылают приглашения на свадьбы и, желая удостовериться в точности, спросил: — А что это такое у вас за приглашение?

Маленькая Лена объяснила:

— Оно раскрашено красками! — И так как это было не совсем понятно, то еще сообщила, что рисовал карточки сам Олег и что на них есть подписи всех хозяек бала, даже горничную Васену заставили расписаться, хотя и каракулями. Подошел Стасик и внимательно слушал.

— Непременно приходи! — ласково посоветовал он. Такой был он добрый и зла не помнящий, что крепко пожал ему руку Павлик. — Я бы тебе мог подарить все мои краски! — сказал он, покраснев.

Так чудесно шли часы, и вдруг свершилось еще самое чудесное. Так уж баловала его судьба, — явилась мама.

Какой-то визитер долго рассказывал о внутреннем займе, и в это время раздался отчаянный крик Павлика, от которого все всколыхнулись.

— Мама! Мама!

В самом деле, была она.

Она приехала в черном платье и выглядела похудевшей. Так похудела она, что это все заметили, а Павлик догадался, что она болела, потому что были у нее огромные глаза.

Он висел на ее шее и плакал и повторял: «Мама, мама!» — и все улыбались, даже тот визитер, который рассказывал о займе.

Елизавету Николаевну все окружили. Все расспрашивали ее о здоровье, все жали ей руки. Сама мама проговорилась, что была нездорова.

Она целовала Павлику волосы и гладила ему руки и все заглядывала ему в глаза и говорила, что он тоже похудел.

Тетя Фима ее оставляла обедать, но не осталась Елизавета Николаевна. Она звала Павлика с собою опять в гостиницу, и теперь Павлик уже не колебался.

— В Новый год непременно на бал-маскарад приходите! — твердили Катя и Лена, держа за руку мать Павлика; не отступились они от нее, пока не дала Елизавета Николаевна честное слово, даже шапки «для верности» припрятали, так что потом было нелегко и сыскать.

Они ехали по городу к своей гостинице в санях, и мать крепко держала Павлика, точно боясь упустить, и кутала его вязаной шалью и все смеялась и твердила;

— Миленький мой, маленький! Голубенок мой!

Павлик радостно удивился, когда мать ввела его в тот же номер, в котором они останавливались при приезде. Теперь гостиница Павлу уже не так не понравилась, а в номере не только было все чисто и радостно, но и самовар словно по-прежнему пыхтел.