Николай Крашенинников - Целомудрие

— Отчего это, мама, мне здесь так нравится? сказал он и засмеялся.

Он хотел добавить, что «хотя здесь и бедно, а нравится больше», но остановился, чтоб не обидеть мамы: ведь у нее же не было денег, откуда было ей взять!

Сели за чай, мать все держалась за его плечи и все кутала в шаль.

— Да здесь же совсем не холодно, совсем не холодно! — говорил Павлик.

Пришла та же печальная горничная, и за руку вела она крохотную девочку с кривыми ногами.

— Это ваша дочка? — спросила мама.

— Да, дочка, — счастливо ответила горничная, а Павлик снова посмотрел на девочку, и так как ему было ее жалко за кривые ноги, то отдал ей подаренный ему дядей Петром золотой.

Горничная вскрикнула и бросилась целовать Павлику руку, а Павел смотрел на маму: что она, довольна ли? Не жалко ли ей, что отдал он золотой?

Нет, мама не жалела. «Может быть, потому у нее и не было денег, что она их не жалела?» — подумал Павлик.

Присели к самовару, начали пить чай.

Павел спросил, глядя широкими глазами прямо в мамино сердце:

— Правда ли, мамочка, была ты больна?

Не могла обмануть. Да, была больна, только не очень серьезно.

— А что же это — «не очень серьезно»?

— Ну, обычная болезнь. Кашель, и в груди неловко… Да это ничего.

Так ласково шипел самовар и так ясно горела лампа, что Павлику и на самом деле подумалось, что это ничего. Не умрет же она, эта милая мама? «Этого не может быть», — сказал кому-то он строго и даже губы поджал. А заболеет — разве у него на книжке не триста двадцать рублей? Скупит тотчас же все лучшие лекарства — и выздоровеет мама.

Так легко стало на сердце, что Павлик засмеялся.

— Что ты, маленький мой?

— Уж очень хорошо с тобой мне, мамочка, ой как хорошо!

Поцеловались снова, очень дружно и крепко.

— Ну, теперь рассказывай, как жил без меня.

Начал рассказывать Павлик; перестал шипеть самовар, начала мигать усталая лампа и гаснуть, а он все рассказывал — ни о чем не умолчал. Даже когда они легли в постель, продолжал рассказывать Павлик; теперь, когда лампа погасла, было можно рассказывать даже самые страшные вещи; о полученном стихотворении рассказал, и мама много смеялась; в драке признался, и опечалилась мама и скорбно замолчала.

— Я же больше никогда не буду драться! — уверенно проговорил Павлик. Хотел было рассказать матери и о том, как сидел у камина, чтобы лопнули глаза, да не решился: и так она опечалилась, лучше уже помолчать.

И шептались они, и клялся Павлик, что никогда больше ничего такого не будет; а за потолком все гудела и сипела машина и звякали где-то ножами; так и заснули они под этот пестрый шум.

— А жить где будешь? Опять у тети Наты? — спросила мама, проснувшись утром, точно всю ночь думала о том.

— Да, опять у Наты, — подтвердил Павлик. — Это самые лучшие люди на свете, мамочка, после тебя.

Пять дней затем пролетели как миг, как сон.

Вечером, перед Новым годом, перед этим знаменитым балом-маскарадом, было столько хлопот.

Надо было прежде всего чисто-начисто умыться; затем белье следовало надеть с самыми парадными метками. Костюмчик же мама привезла такой особенный, что трудно было даже поверить, что шила она сама.

Во-первых, были узкие голубые брюки, похожие на трико, в которые следовало заползать прямо с чулками. Затем шел малиновый бархатный кафтанчик с такими странными шитыми золотом плечами, что, казалось, плечи были дольками разрезаны, как апельсины, и под ними прятался светло-синий атлас. Воротничок был широкий, накрахмаленный, откидной; костюм этот мама называла как-то особенно и сказала, что будет он в нем «средневековый паж». Но главное даже не в костюме было: был чудесный золотой пояс, весь из бляшек, и к нему полагался кинжал. Опечалило напоминание о глупо заброшенном кинжале дяди Евгения, но и этот был такой острый — лишь бы разбойника увидать.

И подвила мама своему Павлику волосы. Не любил он этого, не девчонка же он! Но, видать, уж так полагалось; когда же были белые туфли надеты, да перчатки белые, да маленькая шапочка с белым твердым пером, залюбовалась им мама. Не утерпел и Павлик, чтобы в зеркало не взглянуть, — и зеркалом остался доволен.

Не обошлось и без горя из-за этого костюма. Никакая шуба на него не налезала, и поэтому пришлось ехать в маминой ротонде и быть в ней завернутому, как сахарной голове. Поглядел в шелку ротонды Павлик, когда ехали на извозчике: луна была круглая, бледно-зеленая, холодная, в кругах разноцветных; так запомнилась ему эта ярко блещущая замерзшая луна.

Окна большого дома тети Фимы были ярко освещены. Павлика почти внес на руках, по просьбе мамы, извозчик. Обидно было быть несомым средневековому пажу; но, к счастью, не увидел никто.

Громкие звуки музыки встретили Павла, когда вошел он в дом. Так ярко была освещена зала и такая громадная стояла в гостиной елка, что Павлик подумал: «А хорошо все-таки богатым быть!»

В прихожую высыпали встречать Павлика с мамой все дети. Крик восхищения вырвался у них при взгляде на пажа. Сейчас же подбежала к нему его подружка Катя и сказала, чтобы он пригласил ее на первую кадриль. Но тут в дело вступилась н Леночка, притом со слезами; но всего более поражен был Павлик, когда подошла к нему сама Нелли и сказала, улыбнувшись:

— Нет, первую кадриль он обязательно протанцует со мной.

Поглядел на нее Павлик: она совсем не казалась насмешливой; она и всегда была красива, теперь же, в бледно-розовом платье, в завитыми волосами, с золотой браслеткой на тонкой ручке, она казалась волшебной. Надо было припомнить и то, что ее, эту вот барышню, Павлик ударил кулаком в спину. Тут уж нельзя было ничего поделать, и Павел с чувством сказал:

— Да, конечно, первую кадриль я протанцую с Нелли, а остальные с вами двумя.

Улыбнулась Нелли, и щеки ее порозовели. Духами от нее пахло, глаза блестели, как никогда, подбородок был такой острый, невинный и жуткий.

И впервые чувство почтения к девушке закралось Павлику в сердце. Раньше ведь он говорил «девчонки»; раньше полагал их мало стоящими внимания — совсем мало; теперь же, при взгляде на эту, с мраморными висками, представилось ему в ней что-то высшее, почти святое, и он сказал себе, что эдаких хорошеньких барышень никогда не следует бить.

Он пошел по зале в сопровождении мамы и знакомился с другими гостями; в это время из гостиной вышла тетя Евфимия и, посмотрев на Павлика, всплеснула руками.

— Какой он у тебя хорошенький, Лизочка! — сказала она, и вокруг Павлика столпились улыбавшиеся гости. — Как костюм к нему идет этот, из-за него все девчонки сегодня передерутся… — И, наклонившись к смущенному Павлику, добавила: — Отдай мне свои глаза, Павлик, подари мне их, маленький жучок!

Пошли все в столовую к чаю. Там старая бабка встретила Павлика на этот раз без сердца и даже чмокнула его в ухо, отчего Павел на минуту оглох. Вообще он мало признавал поцелуи, но здесь приходилось смолчать. После чая побродили по зале, разглядывали в гостиной елку; затем пошли дальше рядами комнат, где за зелеными столиками сидели, играя в карты, почтенные гости. С иными Павлика знакомили; большею частью в воздухе здесь висело: «пас», «трефы» да еще «без козырей»; неинтересно было здесь детям; торопили тетю Фиму, пора танцы начинать.