Николай Крашенинников - Целомудрие

Никогда не слыхавший ничего подобного, Павлик содрогнулся в ужасе.

— Сатана там правит бал!! — прокричал еще Вельзевул под разбирающие слух звуки фанфар, и сейчас же все разразились аплодисментами, и дьявол соскочил с носилок, и раздались звуки вальса, взрослые закружились в парах, а сам Сатана подошел к тете Евфимии и, обняв ее, увлек в сатанинский танец. Он крепко держал ее своими когтистыми руками, и кружил, и блистал камнями огненного платья. В волнении и страхе подался за ней Павлик, — не вышло бы чего: ведь по углам вспыхивали адские огни, но тут же он увидел, что милая тетя Фима, танцуя с Сатаной, улыбается, и опешил, и растерялся.

— А ты знаешь, кто этот Сатана? — спросил Павлика случившийся подле кадетик Степа. Это Егор Ильич, наш воспитатель в корпусе.

Со стыдом и горем Павлик разочаровался.

Воспитатель в корпусе! Как страшно все на земле!

Теперь все кружатся в парах: турки, негры, гусары, старьевщики, армяне. Теперь шумно и весело и совсем не страшно, и Павлик смотрит во все глаза и видит, как некоторые гусары и карлики танцуют и с девочками, значит, приехали не— одни взрослые, приехали ряжеными и гимназисты, и кадеты. Вот один из них обнял Нелли и кружится с нею по зале, шепча ей что-то: а Нелли, эта насмешливая Нелли, нарочно стремится пройти в вальсе мимо сидящего Павлика и смеется ему в глаза, а иногда бросает презрительное:

— Кис-Кис!

Павел видит: как она красива! Ее щеки разгорелись, она счастливо улыбается, ее платье делает ее похожей на божество. «Но она такая злая! — говорит он себе. Она над ним смеется… Что же, пусть, он не будет ей мстить, она ему не нужна нужна ему совсем другая.

И он идет отыскивать Тасю. Он сядет теперь рядом с ней и будет говорить весь вечер, до утра, и будет глядеть в ее тихие, исполненные чего-то тайного, строгие глаза. Он не отойдет от нее ни на шаг, они же вместе, они всегда будут вместе, когда вырастут, — и это увидят все.

По нигде уже нет Таси Тышкевич. Горестно обходит всю залу, проходит по гостиной — нет Таси. Не танцует же с кем-нибудь она? Всматривается в пары, ее не видно. Случайно заглядывает в прихожую, она там, с сестрой, они уже одеваются и надели шубки.

— Как? Вы уже уезжаете? — спрашивает он в изумлении. Печаль, тревога и боль плывут по душе. Он ошибся, ничего не было между ними; она даже не пожелала с ним проститься, и если бы он не зашел случайно, она так бы и уехала! Он напрасно чему-то поверил — и вот обманулся во всем.

— Да, за нами прислали. — тихо, без улыбки отвечает Тася и смотрит пристально на него, а ее сестра перекидывается с ней взглядом и говорит: — Мы должны еще быть на вечере у губернатора.

Отступает Павлик. Да, у губернатора, совершенно верно. Теперь он видит, что он для Таси ничто.

У него отец не был губернатором, он был только ученый; он писал в книжках, которых губернаторы не читают; нет, Тася не из его круга, и ни о какой дружбе, ни о какой близости нечего и мечтать.

Должно быть, лицо его так выразительно передавало все сокровенные мысли, что совсем уже одетая Тася вскинула на него взгляд и мягко улыбнулась. Так было это в ней необычайно по телу Павлика повеял холодок.

— Но мы еще увидимся, — сказала она ему и ощутимо, долго пожала руку. Вся белая, в белой горностаевой шубке, в белой шапочке, она походила на снежное облачко, на солнечный луч; непохожая на человека, она была с неба, с самой лучшей его серединки. — Мы еще увидимся! — повторила она уходя, и опять с ища ее пролился тонкий внутренний свет, как обещание, и призыв, и тайная ласка, от которой стало жутко, и опять посмотрела ему и лицо, точно нее зная, и слово «увидимся» упало так же нежно, как благоухающая снежинка.

С замирающим сердцем пошел он назад. В нем снежинка таяла. «Увидимся!» Но как?

Удовольствий в городе было так много, что порешили они с мамой не ехать в деревню. Стояли морозы, веяли снега, было небезопасно ехать по степи; к тому же и мама все кашляла, все болела; ведь если бы они поехали в Ленево, Елизавете Николаевне пришлось бы сделать еще два лишних конца по сугробам; нет. было решено остаться, и Павлик не горевал.

Да и некогда было раздумывать о деревне. Каждый праздничный день сулил столько нового, столько развлечений, что, конечно, в занесенной снегом деревне было бы гораздо скучнее.

На следующий же день они поехали с мамой на вечер к тете Нате. Как и всегда, у тети Наты было скромнее и тише, чем у тети Евфимии. но в то же время было несравненно уютнее и проще. Там тоже танцевали, но тапершей была уже сама тетя Наташа; не было ни маскированных, ни Сатаны, но вокруг елки жгли бенгальские огни, и это было тоже красиво. Потом детей на некоторое время увели из гостиной, и и ней затворились Дядя Василий с горбатенькой пепиньерой. Кисюсь и Мисюсь на расспросы Павлика только отмалчивались, но когда детей впустили в залу снова, за столом, покрытым зеленой скатертью с солнцами и лунами, восседали Два волшебника в высоких шапках из синей бумаги со звездами, в белых бородках и париках. Они плохо говорили по-русски, ломаным языком, но все же было возможно понять, что они будут делать чудеса, притом самые невероятные. Так, налив в кастрюлю воды и закрыв ее крышкой, высокий чародей велел маленькому, горбатому, развести под кастрюлей огонь. И едва пламя охватило кастрюлю, как высокий приподнял крышку, и оттуда вылетел белый голубь и стал носиться над детьми. Затем из жезла кудесника выползли две мышки и стали есть сыр. Потом высокий астролог, поставив перед столом табуретку и затем приподняв ее, обнаружил под ней не более не менее как тетю Наташу, которая улыбалась как настоящая и даже присела среди зрителей рядом с Павликом. Не сразу он догадался, что горбатенький астролог была пепиньера Зоя Никитична, надоумил его больше горб; но он никак не мог поверить, что высокий чародей — капельмейстер дядя Василий, пока тот не снял колпак и не отвязал бороду.

После чародейства началось пение, общее, хоровое; после пения читали стихи, и опять Павлику удивлялись. Затем явился настоящий шарманщик с живой обезьянкой и долго пел «по-болгарски» и вертел машину, а потом оказался тем же неутомимым дядей Василием.

Под конец вечера ужинали за длинными столами, пили всевозможные квасы и рафинады дядиного приготовления; ели мороженое и запивали наливкою «от простуды». Зашумело в голове Павлика от вишневки; совсем ее не следовало пить, потому что вышло очень неприлично. Он присел танцевать подле дамы кадриль и… заснул, как это ни было позорно. Так кончился пир их бедою, и сонного повезла его в гостиницу мама

Вечерами устраивались маскарады и балы, а дни посвящались визитам к родственникам. Побывал Павлик с матерью у бабушки Анны Никаноровны, но бабушка все болела, и ее видеть не пришлось; Глашенька же была сердита или недовольна, должно быть, все помнила бабушкину браслетку, и с ней не засиделись. Между прочим, мама свозила Павлика и к знакомому директору гимназии; поступление в гимназию в августе было решено, следовало маме уже хлопотать и об этом. Директор был человек строгий и неулыбавшийся, с синими очками и кривым носом, похожим на дулю. Однако с матерью Павлика он был любезен. В память деда, ученого-натуралиста, в намять заслуг его и работ на пользу города Павла хотели принят! в гимназию «на казенный счет» и поместить в пансионе. Опять пансион, то есть житье вдали от матери; такова, видно, была судьба Павлика, чтобы все время жить вдали от семьи, у чужих. Но пансион был еще в августе, а сейчас стоял январь — и о пансионе пока не думалось. Ведь еще весна должна была быть да лето, а летом предстояла поездка в деревню, житье вместе с мамой… Зачем же думать о том, что будет только к осени еще?