Николай Крашенинников - Целомудрие

— Ведь вы — Павел Ленев?

— Да, я Ленев, — ответил Павлик и совсем по-детски добавил: — А что?

— Мне о вас говорили, что вы хорошо читаете стихи, — ответила барышня покойно и неторопливо. — А меня зовут Тасей Тышкевич, я в гимназии учусь.

— Я тоже скоро буду учиться в гимназии! — Павел даже покраснел от радости: ведь он нашел наконец тему. — Уже осенью я поступлю в гимназию — там мама решила.

— Я вашу маму знаю, мы также жили раньше в Москве, — сообщила Тася и, заметив, что лицо Павлика потускнело, остановилась.

— Мы никогда больше уж не поедем в Москву! — печально ответил После молчания Павлик. — У меня там папа умер, так похоронили его.

И вот черные глаза поднялись на него, отененные ресницами; они долго-долго смотрят друг другу в глаза, и что-то немое и согласное проходит от взгляда к взгляду.

— Я слышала и об этом, — тихо говорит Тася. — Ваш папа был необычайный, все любили его.

Так говорит она веско и строго, такими круглыми спокойными словами, совсем как большая, и в то же время нежна и хрупка, как сахарный ангелочек; теперь она начинает рассказывать о том, что говорили в ее семье об отце Павлика. Она же все знает о нем, об его отце и семье, почему-то она все знает об этом больше Павлика. Павлик сидел подле нее, всматривался в тихое и строгое сияние ее глаз, вслушивался в мерно падающий спокойный голос и испытывал странное очарование в сердце и во всем существе. Сердце в нем тлело, билось неровно и загадочно. Когда барышня кончила говорить, некоторое время они просидели в молчании. Тишина стояла. Большая, чистая, не такая, как в деревне.

— Я не знал ничего этого! — негромко проговорил Павлик и посмотрел на Тасю. — Мне не рассказывала мама об этом ничего.

Теперь они смотрят друг на друга доверчиво, точно высказали особенное, свое, и не теми случайными словами, которыми говорили, а какими-то другими, не сказанными, не написанными, не изобразимыми никак. Исчезла неловкость на сердце Павлика; так ему хорошо с этой девочкой, и жутко и сладко; так чудесно примечать, так привлекательно и радостно, что глаза у нее — строгие, не улыбается она и говорит совсем не то, что рассказывается на балах.

Однако по всем комнатам дома проходит волнение; все встают со своих мест, покидают столы и карточные игры, все сдвигаются в залу. Появляется и Нелли и говорит:

— Вот вы где запрятались, пойдемте, сейчас Новый год.

Они идут трое в зал, глаза Нелли смотрят на Павлика совсем нелюбезно. Она учла момент — Тасю позвала сестра, — она склоняется к Павлику и говорит ему шепотом, блистая глазами:

— Я тебе потом за это до гроба отомщу!

У всех в зале торжественные лица; поднялись со своих мест даже древние старушки; пожилые люди одергивают сюртуки, молодые дамы тайком пудрятся перед зеркалами, а дядя-капельмейстер уже собрал около себя толпу певчих и шепчется с ними, звеня камертоном.

И вот часы в зале гулко и торжественно бьют двенадцать раз. Немного жутко, хотя подле Павлика стоит улыбающаяся мама. Кончили часы бить, капельмейстер поднял руку, и раздалось пение.

«Царю небесный…»— высоким и сильным голосом начал дядя Василий, и сейчас же суровые, грозные басы прогудели, потрясая потолок:

«Утешителю, душе истинный»…

«Иже везде сый», — пропели уже все, и хор тонких детских невинных голосов вступил в молитву:

«И вся исполняй, сокровище благих,

И жизни подателю»…

Так торжественно и мерно неслось по зале моление-песнь, что душу Павлика захватило умиление. Ведь это же поют в той зале, где только что смеялись и дурачились. Теперь здесь плыла такая широкая волна неземной грусти, что казались похорошевшими все лица, даже старые, даже лицо строгой бабки Прасковьи.

«Приди и вселися в ны!» — шепнул и растроганный Павлик и в это время почему-то подумал о Тасе и позвал ее, и она словно подошла и вселилась, и стало это навсегда, и задрожало в душе, и он увидел слезь: на глазах матери, увидел, как она склонилась, и пение, и то, что стало внутри него, вдруг показалось ему таким прекрасным, что у него самого застлало глаза. Он очнулся тогда, когда в зале затихло и все стояли с бокалами и целовались, поздравляя друг друга. А в отдалении стояла неулыбавшаяся Тася и пристально, почти жутко смотрела на него. В отдалении стояла — и была близко; все же близкие — как были далеки!

— С Новым годом, мой маленький! сказала ему мама, и Павлику так стало радостно, что первый поцелуй свой она отдала ему.

И он бросился к ней на шею и в восторге заплакал и хотел сказать еще что-то, но сейчас же остановился, потому что около него виднелись смеющиеся лица тети Фимы и других.

— С Новым годом! С, новым счастьем! сказала Павлику тетя Фима и добавила улыбаясь; — Вот ты не любишь целоваться, а теперь все девочки тебя до смерти зацелуют.

Павлик обернулся: действительно, стояло перед ним целое полчище девчонок, и все смеялись, и когда Павлик сделал попытку убежать, шумно образовали вокруг него цепь.

— Не пускать Кис-Киса!..

Так стало стыдно Павлику, что он, закрыв глаза, бросился куда-то вперед, напролом, и в кого-то уткнулся, и кого-то толкал, и брыкал ногами; но при громком смехе всех его крепко держали; и вертелись вокруг, и приплясывали, и целовали в лоб. в глаза и щеки, и он только перекатывался из одних объятий в другие, как резиновый мячик.

«Что, если бы такой позор увидела… Тася?» с отчаяньем думал он.

Утро. Мороз. Свежо в комнате. Павел просыпается со сладкой дрожью. Прямо на него смотрит бородатое пугало. Припоминает Павлик. С елки ему подарили эту маску. На столе лежат еще подарки: книжки, копилка бочонком и масса бонбоньерок, которые он взял с одной целью: подарить дочери горничной и опять за то, что у нее кривые ноги.

Мама еще спит. Устала она. Вернулись они в свой номер только в три часа. Какой день был счастливый, какой вечер незабвенный!

Постепенно оживает в памяти Павлика весь вчерашний день. И до общего пения было хорошо, а после встречи Нового года еще лучше стало.

Едва только, кажется, закончились поздравления, как в прихожей шумно закрыли двери, и новым волнением повеяло среди детей:

— Приехали ряженые!

Дети порывались ворваться в прихожую, но дядя Василий Эрастович, бывший общим распорядителем вечера, преградил им путь.

Только тогда, когда из-за двери послышался условленный стук, и за рояль уселась таперша, и грянул торжественный марш, — раскрылись двери, и в залу среди общего хохота вошла процессия «двенадцати языков», несшая в носилках не более и не менее как самого Сатану.

Он сидел, сгорбившись, в красном огненном одеянии, с мечом в форме змеи, в остроконечной шапке с пером, усатый, носатый, с узкой бородой и смотрел на всех громадными черными, дышащими жаром глазами, и потом, поднявшись, грянул оглушительно: