Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Спросил Ицхак хозяйку дома: «А где та малышка, что помогала вам в гостинице?» Сказала Ципи Рива: «Та малышка лежит в больнице у миссионеров, и дай Бог, чтобы встала она здоровой. И если встанет она здоровой, дай Бог, чтобы устояла в своем еврействе. Говорят они ей там, в больнице, что если бы не мы, то есть — они, да сотрутся их имена, которые сжалились над нею и позаботились о ней, уже была бы она мертва. Ой, Владыка мира, приезжают евреи в Иерусалим, город Твой, чтобы служить Тебе верой и правдой, а Ты насылаешь на них беды, и страдания, и болезни, и выкрестов, и подстрекателей, совращающих их к идолопоклонству. Думаю я в глубине души: ведь все евреи несут ответственность друг за друга, и если, не дай Бог, будет совращен один из нас, что ответим мы Богу на небесах? А Ноаха ты помнишь? Почесал он у себя под феской и отправился восвояси. Почему? Я тоже спрошу: почему? Все дни напролет он ворчал: боюсь я за рабби Шоэля-Гиршла, боюсь, что он попадет в ад за то, что изнуряет меня каторжной работой. Надоело это Шоэлю-Гиршлу, и он выругал его. И глупец этот не понимал, что все работы, которые поручал ему Шоэль-Гиршл, он поручал ему только потому, что просто не мог видеть человека, слоняющегося без дела. Иди и учи других уму-разуму, если сыновья твои и дочери твои не хотят учиться. Сейчас, сейчас я принесу тебе стакан чаю».

Выпив чаю, надел Ицхак лучшее из своей одежды, почистил ботинки и пошел к Шифре.

Солнце готово было вот-вот закатиться. Извозчики завели своих лошадей в конюшни, а лавочники заперли свои лавки. Улицы стали как бы шире, и земля погрузилась в молчание. Не слышно ни звука, лишь стук посоха слепца или звук шагов старушки, которая таскает свои ноги из одного святого места в другое, чтобы зажечь там свечу. Еще не зажгли свечи в домах, но свет из синагог падал на окна домов, и каждое окно светилось, будто оно из разноцветного стекла. У входа в дома стояли девушки и смотрели на Ицхака, а он идет себе степенно, удовлетворенно, как человек, уже завершивший свои молитвы. Погладил Ицхак бороду и вошел в Венгерский квартал.

Двери домов были открыты, и у каждого порога шипела плита из обожженной глины, и на ней — чугунок или чайник, а из молитвенных домов доносятся звуки молитвы. Опираясь на свои палки, стояли старушки снаружи, чтобы услышать приглашение к молитве «Благословите…» и «Святость…». Поблизости от них играли в прятки дети. Подняла одна старушка голову навстречу Ицхаку и сказала: «Беги, сын мой, беги! Может, найдешь еще миньян». Внезапно замолк весь двор, погруженный в молитву, произносимую шепотом.

Шифра стояла у корыта с водой и стирала отцовский талит. Спустила она рукава и подняла глаза. Не те, что зовутся мечтательными глазами, и не те золотые глаза. И если мечтательные, то мечта не сбылась, и если золотые, то золото потускнело, как будто не та эта Шифра, которую он знал всегда. Но хороша она, как никогда прежде. Ривка сидела в углу и вязала. Как только заметила Ицхака, посмотрела на него изумленно. Сказал Ицхак: «Приехал я из Яффы» — и взглянул на Шифру. Кивнула Ривка головой и сказала: «Слышала я, что ты отправился в Яффу». Сказал Ицхак: «Я только что прибыл оттуда, и я уже здесь. Как здоровье рабби Файша?» Направила Ривка лампу в сторону мужа и вздохнула.

Реб Файш лежал в кровати. Глаза его запали, под глазами набухли мешки. Взглянула Ривка на мужа и сказала: «Пусть будут так здоровы ненавистники Сиона, как — здоровье Файша». Сказал Ицхак: «Похоже, что не изменилось ничего». Сказала Ривка: «Слава Богу, что не изменилось ничего, ведь если бы изменилось, то не к лучшему». Вздрогнул рабби Файш и уставился на Ицхака. Повернула Ривка лампу в другую сторону и сказала: «Почему ты не садишься? Садись, Ицхак, садись. Итак, вернулся ты в Иерусалим. Сейчас я принесу тебе стакан чаю». Сказал Ицхак: «Да, да. Яффа растет. Строят там новый район. Шестьдесят домов одновременно. Все заняты на стройке. И я тоже нашел там работу». Сказала Ривка: «Ты хочешь вернуться в Яффу?» Сказал Ицхак: «Если вы согласны, вернусь». Покраснела Шифра и опустила глаза. Посмотрел Ицхак умоляюще ей в глаза. И тоже покраснел.

С улицы послышался собачий лай. Сказала Ривка Шифре: «Подойди к отцу!» И сказала Ицхаку: «Как только Файш слышит лай собаки, он пугается». Подошла Шифра к отцу и погладила его по лбу. Рабби Файш закрыл глаза, но подбородок его все еще дрожал. Ривка поправила платок на голове и вытерла глаза. Отошла Шифра от отца, и вытащила талит из корыта, и повесила его на стул, и пошла и налила Ицхаку стакан чаю. «Пей, Ицхак! — сказала Ривка. — Отец мой, да продлятся его годы, говорит, что превыше всех напитков — чай, а надо тебе знать, что за пределами Эрец у него не было привычки к чаю». Спросил Ицхак: «Как здоровье рабби Моше-Амрама?» Сказала Ривка: «Слава Богу Живому. Вчера пришло письмо из Цфата. И он, слава Богу Живому, и мама, слава Богу Живому, здоровы. Но они слабы. Пей, Ицхак, пей. Итак, о чем говорили мы? О Яффе. Кто там?!»

Открылась дверь, и вошла соседка. Как только она увидела Ицхака, хотела исчезнуть. Взял Ицхак кусок сахара в руку и сказал: «Тетушка, не надо бежать от меня». Допил последний глоток и положил сахар, погладил бороду и сказал: «Уже поздно, пора мне идти». Встал со стула, и поклонился Ривке, и сказал: «Спокойной ночи», — и подошел к Шифре, и взял ее за руку, и попрощался с ней. Смотрела на него Ривка и удивлялась. Сказала соседка: «Этот парень?» Улыбнулся Ицхак ей в лицо и сказал: «Этот, этот», — и сжал руку Шифры. Вырвала Шифра руку из его руки и сказала: «Спокойной ночи!» Провел Ицхак рукой по бороде и вышел. Подняла Ривка лампу и встала в дверях посветить ему при выходе. А Шифра осталась стоять на месте, и уши ее ловили звук его шагов. Когда исчез он из поля зрения, вернулась Ривка и повесила лампу на гвоздь в стене.

Сказала соседка: «До сих пор он бродит и приводит в ужас людей». — «Кто?!» — воскликнула Ривка в гневе. Сказала эта женщина: «Мой бывший муж заболел. Говорят, что горячка у него — от ужаса. Собака облаяла его. Вчера вышел он, по своему обыкновению, собирать „имена“ [103] Упоминание имени Всевышнего в печатных текстах. , которые безбожники, да сотрутся их имена, бросают на землю. Увидел буквы, валяющиеся на свалке. И он не понял, что буквы эти принадлежат известной всем собаке, на шкуре которой написано „сумасшедшая собака“. Как только прикоснулся он к ним, проснулась собака и залаяла на него. Объял его ужас, и он заболел. Что ты дрожишь, Шифра? А… а… а… пчхи! На помощь твою надеюсь, Господи!»

Вернувшись в свой номер, зажег Ицхак лампу и снял шляпу; проверил, готова ли ему постель, и принялся ходить взад и вперед, на ходу погрузив пальцы в воду и смочив виски; налил себе стакан воды, надел шляпу и произнес благословение на воду. Все кровати в комнате, кроме его кровати, были не тронуты. Видно было, что нет здесь постояльцев, кроме него. Это было бы хорошо, если бы ему хотелось спать, но это было нехорошо — он чувствовал себя совсем бодрым. Открыл он свой саквояж и положил себе на колени, вынул ночную сорочку и снова стал рыться в сумке. Попался ему малый талит. Оставил он саквояж и проверил кисти цицит. Ткань была цела, не тронула ее моль. Совсем не то, что с остальной его одеждой, привезенной из отцовского дома, — почти все уже пришло в негодность. В эти минуты встал перед ним образ отца: как он сидит и завязывает нити цицит в талите, пересчитывает нити и зажимает одну нить во рту. В эти минуты понял Ицхак, зачем вкладывал отец столько труда именно в этот талит, ведь для всех других талитов он поручал завязывать нити цицит сыновьям. Нет, наверняка хотел отец, чтобы одеяние это, которое его сын будет носить на своем сердце в Эрец Исраэль, было изготовлено лично им, и, может быть, молился при этом отец о нем в особой молитве. Налились глаза Ицхака слезами. Поднес он кисти цицит к глазам и поцеловал их. Повесил талит на стул и вошел в столовую.