Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Улыбнулась эта женщина, повела его к себе и показала ему цыплят, высиженных ее курицей, и показала ему саженцы апельсиновых и лимонных деревьев, посаженных ее мужем. А потом показала ему двоих детей, которыми может гордиться любая мать. А после того как она показала ему все свои достижения и чудеса (не каждая женщина может ими похвастаться), принесла ему томатный сок и сопровождала доброжелательным взглядом каждый его глоток. Кончив пить, он зажал в руке сосуд, не было у того ножки, и не мог он стоять. Взяла она сосуд у него из руки и сказала: «Думаешь ты, ради удовольствия и баловства я приготовила этот сок? Нет, когда уродила земля отличные помидоры, сказал мой муж, что не будем мы их есть, а отнесет он эти помидоры на рынок; и он уже заранее подсчитал, на что он потратит выручку от их продажи, как та крестьянка из басни, что нашла яйцо и стала тешить себя в воображении всеми благами, которые ей это яйцо принесет в будущем, а тем временем яйцо выпало у нее из рук и разбилось. Так вот, принес муж мой помидоры на рынок в Петах-Тикву, но ни один человек не купил их, ведь арабские помидоры дешевле наших. Вернулся он к своему стыду с помидорами домой и поклялся закопать их в землю. Поспешила я и приготовила из них сок».

Тут подошла к ним Пнина. Увидела Ицхака и сказала: «Здесь — сделано что-то, не то что в нашей Яффе». И в словах ее было слышно восхищение перед Эйн-Ганим и сожаление о себе и о Яффе. Возделывать землю приехала Пнина в Эрец Исраэль, а в итоге она оказалась в городе, как Яэль Хают и как Соня Цвайринг, да только они обе — горожанки, чего нельзя сказать про нее, она — деревенская и должна была работать на земле. Виноват немного в этом Горышкин: всякий раз, как только она пыталась оставить город, он находил повод задержать ее. Так было, когда отправились товарищи наши на Кинерет и она хотела тоже присоединиться к ним, и так было, когда она хотела уйти в Бен-Шемен. Нехорошо, если девушка зависит от мнения мужчин, большинство из которых, если не все, думают больше о себе. Взглянула Пнина на Ицхака и подумала: этот парень наверняка не увлекается теориями — зачем же он сидит в городе? Конечно, Соня виновата в этом. Если бы не она со своими городскими понятиями, уже делал бы Ицхак то, что требуется для страны. Нехорошо, если парень следует во всем за девушками, ведь все они — эгоистки.

Подошли к ним два старожила Эйн-Ганим; они не пошли на заработки в тот день, потому что должны отправиться в Яффу — взять там ссуду, чтобы купить себе козу или корову. Заметили они Ицхака и уставились на него, как на бездельника, хотя и видели, что он — мастеровой; но работа в городе это совсем не то же самое, что работа в поле. Никакой доли в освоении земли нет в этой работе. А без земли мы лишены основы, мы — вечные странники.

Понемногу расположились наши товарищи к Ицхаку. Один пригласил его осмотреть свое хозяйство, а другой показал ему то, что не во всяком месте увидишь. И что же показал он ему? Яму, вырытую им у себя на дворе. Зачем он вырыл ее? Чтобы собирать навоз, удобрять им свою землю. Пока еще яма пуста, ведь нет у него ни лошади и ни коровы, дающих навоз. Но уже подготовил он хранилище для навоза и, если ему повезет, купит себе скотину. Стоял Ицхак и радовался хозяйству — одного и яме для навоза — другого, ведь в те добрые времена были мы всем сердцем с товарищами нашими и радовались за них, как за себя.

Распрощавшись с обитателями Эйн-Ганим, гулял Ицхак в окрестностях мошавы, и мысли его были погружены во все увиденное и услышанное. И кажется ему, что он уже видел это и слышал. Вспомнил он одну из тех историй, что рассказывают про его деда реб Юделе-хасида; о том, как однажды реб Юдл отправился в дорогу, чтобы достать денег на приданое для дочери, и оказался в какой-то деревушке, и провел там субботу у одного из тридцати шести праведников, на которых мир стоит. Тот скрытый праведник копал глину для еврейских женщин и обмазывал у них в домах полы в честь субботы, а в субботу говорил не иначе как только на святом языке и не называл свое жилище домом, ведь жилище человека в этом лживом мире нельзя назвать домом. И когда вспомнил Ицхак эти истории, улыбнулся и подумал, а вот я, Ицхак, внук реб Юделе-хасида, провел будний день, и не с одним скрытым праведником, а с целой группой праведников, на которых мир стоит; и даже в будни они говорят на святом языке и роют ямы для навоза, чтобы удобрять землю Эрец Исраэль. А что касается их домов — дом, построенный собственными руками, конечно же может называться домом.

И так Ицхак шел и размышлял, пока не подошел к гумну. Это — то самое гумно, где сиживали мы, бывало, вечерами. Легко было на сердце Ицхака, как у человека, гуляющего в свое удовольствие. Запел он одну из тех песенок, что распевали мы там вечерами:

Обогнув гумно, зашел Ицхак в Рабочий клуб и заглянул там в объявления и в газеты. Но погода была прекрасная, от цитрусовых плантаций и кустов жасмина поднимался чудный аромат, оставил он Рабочий клуб и продолжил прогулку. Дошел до одной из руин Петах-Тиквы, где ужинал в первый вечер, когда пришел сюда искать работу. Велики были надежды Ицхака в тот день, когда он впервые пришел в Петах-Тикву, и велики были его страдания в тот день, когда он ушел из Петах-Тиквы. Прошло время, ушли в прошлое те страдания, другие страдания явились. Смотрел Ицхак на эту развалину, где жил он с Рабиновичем. Не были те дни хороши, но не было в его сердце и тени упрека.

Взглянул на него один из прохожих и спросил его: «Не ты ли тот самый галициец, которого я видел у Едидьи Рабиновича? Разве ты не уехал из Эрец Исраэль?» Ответил ему Ицхак: «Я — тот самый галициец, и, как видишь, я не уехал из Эрец Исраэль». Поздоровался с ним этот человек и пригласил к себе в комнату. Не успели они войти, как послышался удар колокола на цитрусовых плантациях. Сказал хозяин дома гостю: «Пришло время обедать. Садись и пообедаем». Достал несколько апельсинов и полбуханки хлеба, и они ели и пили чай из начищенного медного самовара.

Человек этот — два имени у него было, одно имя — Менахемке-раввин, а другое имя — Стоящий Менахем. Стоящий Менахем — потому что он все делал стоя. А Менахемом-раввином называли его оттого, что когда умер раввин, отец его, и оставил после себя дом полный сирот, а у общины не было денег, чтобы кормить сирот и платить содержание новому раввину, назначили Менахема раввином, пока не нашли для его старшей сестры жениха, подходящего на должность раввина; тогда оставил Менахем свою должность и уехал в Эрец Исраэль. Прибыл он в Эрец Исраэль, и направился в Петах-Тикву, и обивал там крестьянские пороги, как и остальные наши товарищи. Находил работу — брался за нее, не находил — не сетовал. Говорил: «Как я вправе просить работу, так вправе работодатель сказать, что я ему не нужен». Любая работа, какая бы ни попадалась ему в руки, была хороша для него, даже если труды были — велики, а плата — мала. Обычно он говорил: «Я не отказываюсь ни от какой работы и, если бы назначили меня турецким пашой, принял бы назначение». На самом деле, была должность, которую он ненавидел, это — должность раввина, и даже что-то, в чем есть только след этой должности, было ненавистно ему. Однажды хотели двое влиятельных людей в религиозном суде назначить его судьей, но — не захотел, хотя он очень нуждался в то время. Он понимал, что не в любую минуту предлагают работу, и экономил, на чем только мог. До чего дошла его бережливость? Как-то, переезжая на другую квартиру, он взял с собой солому от своей постели, хотя она была уже лежалая, ведь он на ней спал. Но при этом он следил, чтобы постельное белье было чистое и стирал его перед каждой субботой, а если находил в нем дырку, сам чинил его. И также старался он покупать чай лучших сортов, и был у него начищенный медный самовар, доставшийся ему по наследству в отцовском доме. Точно так же, как он следил за чистотой своей постели, следил он за чистотой своей квартиры. Книг не было у него, кроме одного томика Гемары, и он учил Гемару. А когда учил, то стоял, опираясь на стойку, изготовленную собственноручно. Тяжелели его ноги от бесконечного стояния, скидывал он башмаки, и подкладывал бутылку, и вставал на нее.