Андрей Упит - Угли под пеплом

Арай садится и перегибается к нему через стол.

— Оставим это мелкое философствование и пустословие. Не будем портить такую редкую минуту свидания. Кто знает, когда еще доведется свидеться. Жизнь теперь разводит людей в разные стороны. Никто не уверен в своем завтрашнем дне. Не будем же упускать те редкие минуты, которые можно прожить по-человечески.

Он достает папиросницу. Закуривает сам и предлагает Бергу.

— Ты раньше курил.

— Да и теперь курю — когда угощают. И не в лаборатории. Там пришлось отвыкать. Этот сарай завален у меня всякими чувствительными веществами и жидкостями.

— Интересно, почему ты занялся преимущественно химией взрывчатых веществ? Или сказался нынешний век с его разговорами только о смертоубийственном?

Берг с удовольствием курит. Видно, что и он рад повой теме разговора.

— Отчасти, вероятно, поэтому. Гула жизни я не слышу. Но эхо залетает и ко мне. Взрывчатые вещества меня интересуют уже давно. Но использование их для уничтожения человечества и культуры меня не вдохновляет. Так далеко моя мизантропия еще не зашла. Знайте же, что калеки и больные лучше всех понимают цену жизни и сильнее всех цепляются за жизнь. Радость трудиться, расти и развиваться, добиваться этого сильнее всего у тех, у кого меньше возможностей участвовать в этом. Чаяния дороже обретения. По-моему, во взрывчатых веществах одна из величайших проблем развития техники, а вместе с тем и культуры. Если мы сумеем запас энергии, который скрыт в одном килограмме динамита или пироксилина, использовать не только для уничтожения, но и для созидательного труда, — какое колоссальное оружие будет в наших руках! Поэтому я с самого начала думал о том, как дисциплинировать, как овладеть и приспособить эту дикую, первобытную энергию, которая теперь уничтожает миллионы цветущих жизней, разрушает города и селения и целые области превращает в пепелища.

— Вы так хорошо писали об этом в научных журналах, — живо восклицает Нета.

— Конечно, немножко фантазируя, — добавляет Валдис.

— Почему фантазируя? — протестует Анна. — Все новое и непривычное кажется фантастическим. В век почтовых дилижансов невероятной и смехотворной казалась проблема железной дороги и паровой машины. Рассказ о веретене текстильной машины ткачи и прядильщики слушали с насмешливой улыбкой — как сказочку для маленьких детей. Средневековые переписчики пергаментов книгопечатание считали фантазией и бредом.

Зьемелис кончил есть и со вниманием слушает, о чем теперь говорят. И Льена появляется снова — стоит у дверей и с интересом прислушивается.

— Все, что непонятно, кажется нам непонятным и невозможным на века. Человек по своей природе глубоко консервативен и инертен. Он любит привычное и цепляется за все устоявшееся и утвердившееся. Тип мещанина это среднечеловеческий тип.

Валдис качает головой.

— Вот они, абстрактные разглагольствования о человеке и его природе. Современная метафизика — противоположность старой, а вместе с этим второй ее этап и логическое продолжение. Жизнь и человек никогда не были консервативными и не могут быть. Ход развития не признает никакого застоя. В наших неверных оценках и ошибочных суждениях виновата неразработанность исторического мышления.

— Не сознание и не мысль движут развитием, — вмешивается Нета, — а заключенные в самой жизни движущие силы. Развитие жизни, это пылающий костер. Ему все время нужен новый горючий материал. Застыть и вместе с тем развиваться он не может. Тогда он должен потухнуть.

Берг, докурив, бросает окурок в пепельницу.

— Нельзя ли мне еще — горючего материала? Спасибо. — Он смотрит на молодых. — Я вижу — теперь вижу, что вы интересовались и еще кое-чем, кроме развлечений и флирта. Особой беды нет, что ваши рассуждения довольно зыбки, а ваши убеждения пахнут свежей типографской краской. Годы укрепляют и формируют. Был бы живой и подлинный интерес, а остальное со временем приложится. Но спорить с вами нелегко. Вы не заметили, что мы никак не можем держаться одной темы. Консерватизм, метафизика, основной человеческий тип и эти поэтические костры… Все это только так — красноречия ради. Ну, что ж, остановимся на этом костре. Я, к сожалению, не столь большой оптимист и не могу поклоняться идолам — даже так называемому идолу прогресса. Это верно, совсем потухнуть этот костер не может. Тогда все человечество вымрет и вся эта наша крошечная планета остынет. Так далеко мы еще не зашли. Достаточно взглянуть в окно на нашу природу с этим ранним нынче летом. Но полыхать этот наш костер не всегда полыхает. Тут вы меня не убедите. Жизнь идет в сплошных противоречиях и в беспрерывной борьбе враждующих сил. Вернее сказать, в беспрерывной войне силы и бессилия. Бывают эпохи, когда огонь потухает и пресекается и лишь одни угли тлеют. И бывают периоды, когда даже этого тления незаметно, когда все подергивается пеплом и землю заволакивают сумерки. Тогда нужен ветер и целая груда свежего, сухого горючего материала, чтобы снова заполыхало, чтобы сила одолела бессилие. Такой для меня предстает эта пресловутая диалектика жизненного развития.

— И тебе не кажется, что сейчас как раз период, когда должно заполыхать, что сейчас это время силы? Или хотя бы ею начало?

Берг еще раньше смотрел на Зьемелиса. Он видит, что тот все время смотрит на Анну и хочет что-то выразить своим взглядом. Что — этого он не знает. И не нужно. У него своя мысль.

Он небрежно бросает недокуренную папиросу в пепельницу и нервно проводит ладонью по лицу.

— Когда гляжу и слушаю вас — кажется, от вас так и пышет жизнерадостностью и решительностью. И я мог бы загореться среди вас. Но, к сожалению, мое время прошло. Я уголь, который от свежего ветра только быстрее потухает… Вы уж простите. Но я устал. Льена, пожалуйста, перевези меня в другую комнату.

И, видя, что все встревоженно повставали, протягивает руку.

— Оставайтесь. Не тревожьтесь. Ничего серьезного. Абсолютно. Я отвык говорить, и длинные разговоры меня утомляют. Оставайтесь спокойно здесь. Через какое-то время я снова буду. Скоро загляну — скоро-скоро… Пожалуйста, Льена!

Льена уже стоит за спинкой кресла и откатывает его от стола. Валдис спешит на помощь.

Но Берг, обратившись лицом к двери, дает знак остановиться. Затем решительно отстраняет Валдиса.

Черты его лица подергиваются и искажаются, словно от сильной нестерпимой боли. Довольно долго он пытается заговорить, но никак не может. Глаза блуждают, как в тумане, а пальцы стягивают плед с ног.

— Я хотел было позже… Но лучше сразу… Все равно же надо сказать, раз уж все тут…

Он глубоко переводит дух и откидывает голову, точно от тяжелого груза.