Андрей Упит - Угли под пеплом

— Я хотел только сказать, что с этого дня моя жена свободна. От обязанностей сиделки и супруги. Достаточно долго я ее изнурял и угнетал. Я горько сожалею о своем малодушии. Но что делать: духом я не крепче, чем плотью. Но под конец все же набрался мужества и сил. Возможно, от этих красивых, вдохновенных слов, которые я сегодня услышал. Моя жена свободна — совсем и на все времена. Я думаю, вы ее сейчас же возьмете с собой. Все законные формальности, связанные с разводом, можно будет оформить позднее. В подобном случае это легко… Поехали, Льена. Привыкай меня катать…

Пятеро остаются стоять, словно пол между ними разверзся и стол со всем, что было на нем, провалился в черную пропасть. Только спустя какое-то время обращают они друг на друга застывший в недоумении взгляд. И тут же четверо из них спохватываются и кидаются к Анне.

Она сначала бледнеет. Потом багровый румянец волной приливает к лицу. Обеими руками она обхватывает голову, пошатывается и валится на стол.

— Мама! — обнимает ее обеими руками Валдис, точно спасая от омута.

Нета, растерянная и ошеломленная, подходит и припадает головой к ее щеке.

Анна тихо плачет. Борется с собой и не может совладать. Слезы льются на руки Валдиса и орошают лицо Неты.

Зьемелис, сняв очки, протирает пальцами стекла и не замечает, что они от этого еще больше запотевают.

— Что он хотел сказать? — бормочет он.

Арай пожимает плечами.

— Болен. Я все время замечаю в нем какую-то ненормальную злость и необычную нервозность. Последнее время у него не проявлялись какие-нибудь странности?

— Переутомился он, — сокрушенно говорит Валдис. — Он не слишком много работал?

Но Анна не отвечает. Кажется, она даже не слышит, о чем они говорят.

— Так оскорбить! Так безжалостно, так бесчеловечно обидеть. Уж лучше бы пощечина или плевок в лицо… — С последними словами голос Неты начинает дрожать, и спустя секунду она уже плачет вместе с Анной.

— Как он мог… — удивляется Зьемелис. — Такой деликатный, такой тактичный и спокойный человек.

— Не замечалось за ним подобных странностей? — У Арая все еще возникают подозрения.

— Никогда! — откликается Зьемелис. — Впервые с подобным сталкиваемся. Дурного слова не слыхали.

— С больными такое часто бывает. Все терпят и стараются держаться вежливо и признательно. А внутри все копится горечь на свою судьбу, на себя, на других.

— Не забывайте, о ком вы говорите! — восклицает Валдис.

— Я знаю, знаю! — И Арай принимается быстро расхаживать по комнате. — И именно поэтому удивляюсь. У него такой твердый и устойчивый характер. С каким изумительным геройством он перенес свое ужасное несчастье. С нерастраченной силой и энергией работал все эти годы. И вдруг эта неконтролируемая возбужденность и жестокость. Непонятное раздражение и ненависть, низкие подозрения и грубые, невероятные оскорбления…

Анна с силой отталкивает своих утешителей и встает. Слезы еще бурно вздымают ее грудь, но лицо уже строгое, полное решимости. Можно подумать, что это о ней шел здесь разговор, а не о ее муже.

— Что вы тут о нем говорите?! Что вы знаете! Что вы можете знать! Вы ему не судьи.

— Ну, Анна, — изумляется Арай. — И ты за него еще заступаешься! Да разве мы его судим? Мы свидетели, как он тебя судил — непростительным, недопустимым образом. Вот о чем мы говорим.

— Ничего вы не смеете говорить! Оставьте его в покое! Оставьте нас в покое!

С минуту неловкое молчание. Анна успокаивается и угрюмо замыкается в себе. И все же ни о чем ином думать или разговаривать никто больше не может.

— Если ты думаешь, что он просто от нервов или болезни… — робко начинает Арай. — Тогда, разумеется, нам вмешиваться нечего. Тогда вы сами объяснитесь, и все снова будет хорошо. Но я все же опасаюсь. Я его слишком хорошо знаю. Пустыми словами он никогда не бросался. Опасаюсь, что он задумал что-то серьезное…

— Вы вечно опасаетесь. Неужели вы не видите, что в этом-то все несчастье. Он не терпит, что все считают его больным и опекают его! Он слишком мнителен, его задевает эта беспрестанная забота и опека. Это все время напоминает ему о его несчастье.

— Но так же не может оставаться, — возражает Арай. — После всего услышанного наши отношения… А бес их знает, какие они теперь, эти наши отношения! То ли нам оставаться здесь, то ли убираться? А если останемся, то что нам тут делать? Жена ты сейчас или вдова — ты-то сама знаешь? Вот и скажи, если знаешь… Нет, ты должна объясниться. Сейчас же ступай и объяснись. Я не тронусь с места, пока не узнаю, могу ли я сюда еще ногой ступить или нет. Есть ли у меня здесь еще что-нибудь общее с вами, или я должен навсегда захлопнуть за собой дверь этого сумасшедшего дома.

— Да, да… надо объясниться… — бездумно отвечает она и машинально поправляет волосы. Но тут же спохватывается: — Нет, не могу. Ступай поговори ты. Я тебя прошу — будь так добр, поговори с ним ты.

Арай сердито кашляет и выхватывает из кармана папиросницу.

— Так и знал, что придется мне… О чем я с ним буду говорить? Разве я что-нибудь тут понимаю? Сам черт тут ничего не поймет… Ну, ладно, ладно. Поговорю. Я хочу видеть, кто же тут из нас сумасшедший.

Он чиркает и бросает зажженную спичку. Снова прокашливается и подчеркнуто строгой, немножко смешной походкой идет в другую комнату.

Кресло снова у окна. Берг смотрит на улицу. В лице его уже нет ни раздражения, ни нервного возбуждения, ни нестерпимой иронии. Смертельная усталость во всем обмякшем, беспомощном теле. Льена убирает со стола тетради и бумаги.

Он не поворачивает головы и не смотрит. И все же видит, кто вошел. И вроде бы кивает. Значит, ждал. Значит, ему тяжело, что снова придется разговаривать. Но значит, знает: иначе нельзя.

Арай делает Льене знак, и та быстро выскальзывает из комнаты. Потом берет стул и садится рядом с креслом. Пожимает Бергу руку.

— Скажи, что все это значит? Что это, неудачная шутка, каприз больного человека или еще что? Мы стоим и не знаем, что делать, что предпринять. Словно я столкнулся с чужим человеком, который для меня загадка, проблема. Я пытаюсь внушить себе, что знаю тебя уже тридцать с лишним лет. Но тогда я ничего не понимаю. Скажи ты сам.

Берг грустно качает головой. Голос у него тихий и слабый, как у ребенка.

— Я предвидел твой вопрос еще до того, как ты вошел. Вам это кажется странным, потому что вы видели только пустую оболочку, но не знали, что творится внутри нашей внешне гармоничной жизни. Сегодня я хочу искупить то преступление, которое угнетало меня двадцать лет. Преступление, равного которому нет на совести ни у одного человека. У калек есть стремление и других сделать калеками. И я двадцать лет пытался искалечить эту лучшую, эту идеальнейшую женщину. Так пусть хоть последние годы она поживет по-человечески.