Андрей Упит - Комедия в трех действиях

«Через горы…» Что-то больше не поется. А ну, далеко ли он ушел? Не идет ли кто позади? Никого не видать. Еще голые ветвистые яблони закрывают двор, словно серым покрывалом. Надо идти дальше… Нет, можно еще с минутку передохнуть, он уже много прошел, а до вечера еще далеко. Надо осмотреться, кто знает, когда он опять попадет сюда… Может, кто-нибудь спуститься с пригорка, к примеру, хозяйка. Хороший она человек… А можно отсюда различить серую юбку, красную кофточку и белую косынку? Ах да, ведь хозяйка одета по-другому — это Мада… А до Мады Анцису нет никакого дела. Выйдет она или нет — ему все равно.

На пригорке никого нет.

Анцис сердито поворачивается, идет дальше. Глаза у него увлажняются. Это, верно, от резкого весеннего ветерка и от тумана, который весь день стелется над выжженным лугом. Теперь дорога идет вниз, скоро хутор совсем скроется за косогором. Внизу по гареву текут мутные вешние воды речки. Через речку мостик из круглых тесаных еловых бревен, с полусгнившими перилами из черной ольхи. Выше мостика весь луг еще залит водой. Уже расцветает калужница. Желтые цветы, словно рассыпанные неумелыми руками, кучками и в одиночку сверкают в серовато-зеленой влажной траве. Ниже мостика в речке широкая, но неглубокая яма, дно которой устлано крупным песком и галькой. Прошлой весной батрачки мыли тут овец, и почему-то Анцис, оказавшийся поблизости, помог перегонять их…

На мостике тоже можно немного постоять… Еще успеет уйти. Как там, в омуте, вода кружится! Кажется, что волны во что бы то ни стало хотят повернуть назад, — вот дурашки, против течения!

Анцис смотрит на них, и ему кажется, что и он, точно подхваченный невидимым, таинственным потоком, идет против своей воли. И, как бы ему ни хотелось повернуть назад, он уже ничего не может поделать. И от сознания своего бессилия ему становится невыносимо тяжело. Он толком не понимает, кто же в этом виноват: Мада, хозяйка, он сам или еще кто? Но идти дальше у него почти нет сил. Ему хочется стоять тут и смотреть, как сгущается поднимающийся все выше и выше туман, пока наконец не станет темно, как ночью, и ничего нельзя будет разглядеть.

На другом пригорке, по ту сторону, мелькает белая косынка и красная кофточка… Анцис видит это, но выражение лица у него не меняется, только уши вспыхивают. Он знает, кто там идет, но упрямое сердце словно замерло… В нем скорее оживает прежнее озлобление, чем радость, счастье. И вдруг Анцису становится страшно: он знает, что если он упустит теперь Маду, то все будет кончено. Но он стоит неподвижно, глядя на воду, и чувствует, что не сможет вымолвить ни слова.

Мада очутилась здесь совершенно случайно. Когда Анцис исчез за садом, ей вдруг пришло в голову, что надо бы сбегать на горку, что за гаревом, набрать белого песку — чистить посуду. Суббота, правда, только завтра, но ведь завтра будет столько работы, как знать, успеешь ли… И, схватив сплетенную из корней севалку, она незаметно выскользнула со двора, обогнула сад и старую, развалившуюся баню, сбежала вниз, перешла вброд речку, загребла несколько горстей белого песку; прячась за можжевельником, вышла на дорогу и вот с полупустой севалкой направляется по вымытой водой колее вниз, к мосту. Мокрые ноги облеплены песком, кофточка на груди расстегнулась, белая косынка съехала на плечи, но щеки горят, как огонь, она не смеет поднять глаз… Еще бы: что подумает Анцис! Разве он поверит, что она очутилась здесь случайно! Но… пусть он не поверит!

Бог знает, чего это он так уставился на воду! Что в ней увидишь? Бурая, как навозная жижа. И на что нужны такие речки? Только ноги пачкаешь, да еще мосты строить надо: скотине трудно перебираться. Может, он вовсе не видит и не слышит, что она идет. Надо кашлянуть… И глазом не моргнул! Надо что-нибудь сказать, но она не решается: он такой сердитый, злой. И остановиться нельзя. Почему же она его теперь так боится? Раньше, бывало, донимала и дразнила, сколько вздумается. Но на мостике он, наверно, повернется, загородит ей дорогу, не даст пройти… Непременно обернется… Как будто зашевелился. Какой короткий мостик! Река здесь такая широкая, а мостик совсем коротенький: два-три шага — и все… Не обернулся, не видел…

Странное, тяжелое оцепенение сковывает ноги девушки. Она невольно останавливается и оборачивается. И тут ей кажется, будто и Анцис чуть повернулся, смотрит… исподтишка, одним глазком. А может, и нет…

Некоторое время она стоит и не находит слов. В голове столько мыслей — и ни одной хоть сколько-нибудь отчетливой. Она только чувствует: нельзя уйти, ничего не сказав ему.

— Анцис! — говорит она.

Тот и не шелохнется, только брови у него слегка вздрагивают.

— Ну? — откликается он сердито и грубо.

Опять довольно долгое молчание.

— Анцис! — снова говорит Мада и чувствует, что уже не в силах произнести это слово еще раз. Знает, что если он сейчас не обернется, то все копчено… Щеки у нее горят, на глазах выступают слезы, грудь вздымается, руки дрожат… Севалка выскальзывает из руки, белый песок сыплется на серую юбку.

Анциса словно кто-то берет за плечи и поворачивает к Маде. И от сердца его словно отходит все чуждое, темное, враждебное. Он видит и понимает все, ему кажется, будто облака рассеялись, и стало светлее, и туман будто вдруг сомкнулся и высокой стеной заботливо охраняет его и Маду.

Вот он держит ее теплые руки в своих и чувствует, как они едва заметно дрожат. Анцис и Мада смотрят друг другу в глаза. Они без слов понимают друг друга, им бесконечно хорошо: ласковое тепло обнимает их, они смеются, сами не зная чему.

Наконец Мада спохватывается: довольно стоять так на дороге!

— Идем… — зовет она.

Анцис идет, но еще колеблется. Он вспоминает, как уходил, и ему становится совестно.

— А что хозяйка скажет? — бормочет он.

— Хозяйка? — смеется Мада и слегка подталкивает его.

Анцис тоже усмехается, забывает о хозяйке и обо всем на свете, он только чувствует, что рядом та, без которой жизнь для него была бы вечной ночью. Он не смотрит на небо, но ему кажется, что оно с каждым мгновением светлеет. Все гарево зыбится, будто серо-зеленое море, и на его волнах, словно отражение бесчисленных золотых звездочек, блестят желтые цветы. И они оба качаются на этих волнах, а звездочки мигают им так приветливо и ласково, и первый весенний жаворонок откуда-то из недосягаемой вышины рассыпает над ними свои трели.

Анцис смеется от счастья и, не зная, что сказать, тихонько бубнит:

— А что скажет хозяйка…

В батрацкой хутора Паэгли Мада прядет хозяйский лен. Лен нынче выдался на славу. Длинные волокна блестят, как серебро, и легко скользят между пальцами. Пряжа такая гладкая и ровная — скорее палец порежешь, чем порвешь ее.