Альваро Кункейро - Человек, который был похож на Ореста

Все отправились в свои спальни, кроме интенданта, который не ночевал во дворце во время наездов гостей, потому что постельного белья на всех не хватало. Он пошел домой, предложив Рахелу проводить его до дверей. На площади слышался крик сторожей «Десять часов, дождь идет!», когда Эгист, распрощавшись с фракийцами, вошел в супружеские покои. Клитемнестра спала, раскинувшись посередине широкого ложа: изо рта, словно соска у младенца, торчал кончик лакричного корня, а длинные прекрасные волосы золотым облаком покрывали подушку. Царь вздохнул, молча разделся и, вытащив из трусов спрятанные там три золотые монеты, завернутые в зеленый платок, который недавно веселым флажком украшал его копье, спрятал их под матрас. Впервые со дня свадьбы он не положил рядом с собой свой старинный длинный меч, носивший звучное имя. Юго-западный ветер гнал по небу темные тучи, шел дождь, и тяжелые капли барабанили по стеклу. Где-то вдалеке хлопнула дверь, но Эгист, измотанный дальним походом, уже спал крепким сном.

Кожа царя пожелтела как старый пергамент. Он облысел и прикрывал голову под короной лоскутами, выбирая самые яркие. Эгисту уже было не под силу поднимать тяжелые мечи, доставшиеся ему от Агамемнона: заржавевшие, они валялись в углу большого зала — на его поясе висел лишь маленький кинжал. Зрение постепенно оставляло царя, а руки все сильнее дрожали. Он то спокойно ждал своей участи, то вдруг его начинало снедать беспокойство, и несчастный, движимый каким-то непонятным чувством или мыслью, пускался мерять самыми быстрыми шагами, на которые был способен, длинные коридоры, с каждым днем казавшиеся ему все более узкими, темными и извилистыми. Они петляли, переходили один в другой, и Эгист долгими часами метался в этом лабиринте, не находя выхода. Над головой стремительно проносились летучие мыши, а он все шел и шел, пока не натыкался на дверь, выходившую на террасу. За дверью уже царила кромешная тьма, и полуслепой старик не мог видеть звезд, равнодушно предсказывавших из далеких миров его судьбу. Жизнь постепенно уходила, а Орест все не показывался. Эгист мог умереть от черной с прожилками сосудов опухоли, что вырастала у него на затылке, или от бешеного биения сердца — в такие минуты он чувствовал, как кровь стучала в висках и как надувались на руках жилы. Тогда несчастный становился на колени и пригибался к земле, пытаясь сдержать обезумевшего коня, который скакал в его груди, вставал на дыбы, а потом замирал, словно перед ним вдруг вырастала стена, — и это страшное мгновение, казалось, длилось вечно. Иногда ему чудилось, что через шишку на затылке в его череп проникал холодный воздух; ледяная струя растекалась, заполняя постепенно все пространство, до тех пор, пока голова не надувалась, словно готовый разорваться воздушный шар. А порой ему представлялась крыса, забравшаяся внутрь опухоли и без конца шумно грызущая какую-то деревяшку, будто в середине шишки, как в персике, была косточка, — и как только отвратительное животное попало туда? Очень часто, когда Эгист дремал на кухне в уголке, ему виделись, словно наяву, картины детства, которое прошло в их доме за городом: вот отец зовет своих борзых, собираясь на охоту; вот мать вышивает ему камзолы, сидя на залитой солнцем террасе; а вот слуга Диомед ловит для своего любимца щеглов и дроздов на клей из белой омелы — потом птахи жили в клетках на окне в его комнате. Царь предавался воспоминаниям и порой с трудом возвращался к реальности; принюхивался, проверяя, не обманывает ли его память, — каждый человек, каждая комната в доме, каждое время года отличались для него своим особым ароматом: сейчас донесся запах айвы — это крестьяне собирают урожай, а теперь ему вспомнились рабы, готовящие сидр. Эгист любил прятать голову на коленях отца — от него пахло псиной, кислым потом и мочой собак, которые набегались по лесу. Нежный батистовый платок, надушенный лавандой, мягко коснувшийся его головы, — мать; порой царь приоткрывал правый глаз, чтобы удостовериться, существуют ли белая рука с платком на самом деле или лишь грезятся ему, и образ не исчезал, аромат не таял: в теплом прозрачно-голубоватом воздухе реял, словно белое облачко, легкий шелк. Заботы покидали старика, руки матери, казалось, укачивали его, и он засыпал, отдаваясь во власть медленному течению реки снов. Но покой длился недолго — Эгист вдруг вскакивал, бежал, насколько позволяло ему больное сердце, закрывать все двери и окна и никогда не мог найти засовов и задвижек. Он растопыривал руки с тускло-желтыми медными кольцами на пальцах, пытаясь сдержать ветер, проникающий повсюду, и приказывал несуществующим слугам не позволять гасить лампы, которые никто и не зажигал. Высохшая, желтоватая кожа царя покрылась мелкими красными пятнышками, похожими на родинки, и, поднося руку к губам, он ощущал холод и привкус селитры. Эгисту было неуютно в своей туго натянутой оболочке, ему хотелось сменить ее на дубленую кожу, пахнущую танином, на кожу поросенка или молоденькой женщины — но кто осмелится освежевать царя? Хорошо бы человеческим существам сбрасывать шкуру, подобно змеям, тогда бы он мог облачиться во влажные змеиные покровы, блестящие оттого, что пресмыкающееся касалось в реке склизких водорослей, подползти по клеверному полю к дороге и затаиться там, поджидая Ореста. Тот подойдет к засаде широкими уверенными шагами, не замечая опасности, и тут можно ужалить его в щиколотку. Зубы Эгиста полны древних цареубийственных ядов, от которых кровь жертвы густеет, красные круги плывут в глазах, они выскакивают из орбит — никто уже не сможет закрыть их, — язык вываливается наружу, и человек падает замертво. В голове царя, словно под высокими сводами пустого храма, гулко отдавался звон шпор принца, когда Орест останавливался, чтобы убедиться, не выпала ли из его колчана стрела с синим оперением, Эгист-змея свистел, и юноша поворачивал голову, ища, откуда раздался неожиданный звук в темноте холодной ночи. Да, ночь была холодной, а царь, одетый в змеиную шкуру, не мог приблизиться к очагу, возле которого толкла в ступке просо царица Клитемнестра. Какие-то люди подошли к перилам на парадной лестнице и теперь показывали толпе, собравшейся во внутреннем дворике, кожу Эгиста, сухую, выскобленную изнутри, тщательно расправленную — видны даже следы гвоздей, которыми ее прикрепляли к доске, чтобы она задубела на северном ветре. Только головы нет, будто кто-то отрубил ее.

— В ней будет полторы вары, — сказал один голос.

— Пожалуй, два барабана выйдут, — заметил другой.

В голосах звучало безразличие, купцы, наверное, устали торговаться. Они щупали его кожу, вытягивали ее, нюхали, вымеряли пядями, сворачивали трубочкой.