Генри Джеймс - Послы

Крошка Билхем наполовину уже сдался.

— Но уверяю вас, она ничего мне не сказала.

— Еще бы. За кого, вы полагаете, я думаю, она вас принимает? Но вы проводили в ее обществе день за днем, виделись с ней сколько угодно, она очень вам нравится — на этом я стою! — и вы не упустили свой шанс. Вы знаете, что ей пришлось перенести, знаете, что сегодня она обедала здесь, что, кстати, надо полагать, вдоволь прибавило ей неприятных ощущений.

Молодой человек выдержал этот шквал, после чего сдался окончательно:

— Я и не говорил, что она невнимательна ко мне. Но она очень гордая девушка.

— И превосходно. Впрочем, гордость не исключает другого чувства.

— В этой своей гордости она вся. Чэд, — продолжал его преданный друг, — рассыпается перед ней, как только может. Тяжкое занятие для мужчины, знающего, что девушка в него влюблена.

— Она не влюблена в него — теперь уже нет.

Крошка Билхем сидел, уставившись перед собой; затем вдруг вскочил, словно откровения Стрезера, которые тот настойчиво повторял, наконец лишили его равновесия.

— Теперь уже нет, — сказал он, нервничая. — Но не по вине Чэда, — продолжал он. — Чэд вел себя безупречно. Я имею в виду: был готов пойти ей навстречу. Только она явилась сюда с определенными идеями. Которые обрела еще там. Из-за них и решила ехать с невесткой и братом. Она явилась спасать Чэда.

— Так же, как и я, бедняжка? — Теперь и Стрезер поднялся на ноги.

— Вот именно. Она пережила тяжелую минуту. Ей ведь почти сразу стало ясно — это отрезвило ее, разочаровало, — что он, увы, уже спасен. И ей тут делать нечего.

— Даже любить его?

— Она любила бы его, но лишь таким, каким изначально вообразила.

— Н-да, — сказал Стрезер, — невольно встает вопрос, какие представления создает себе девушка о молодом человеке с такой историей и в таком положении.

— Эта девушка, несомненно, считала их весьма темными и к тому же предосудительными. Потому и предосудительными, что темные. И вот, пожалуйста, — Чэд вполне благополучен, добропорядочен и нарушает все ее планы: она ведь настраивала себя, нацеливала, натаскивала и заводила на нечто совсем противоположное.

— Но разве не было для нее главной целью, — произнес Стрезер задумчиво, — помочь ему стать еще лучше, очистить душу.

Мгновение-другое Крошка Билхем взвешивал такую возможность, но тут же с плохо скрытой нежностью покачал головой:

— Она опоздала. Чудо уже свершилось.

— Да. — Его собеседник это хорошо понимал. — И все же, если самое неприятное для нее то, что чудо уже произошло, не могла бы она использовать?..

— О, она не хочет поступать так банально. Не хочет «использовать» плоды усилий другой женщины. Это чудо должно было стать чудом, которое совершила она. Вот с чем она опоздала.

Стрезеру нечего было возразить — концы сходились с концами, и все же он нашел к чему прицепиться:

— Должен сказать, в этом отношении она, знаете, выглядит весьма разборчивой, как здесь говорят, — difficile. [92]

— Разумеется, difficile, — вскинул подбородок Крошка Билхем, — и не только в этом, во всех отношениях. А какими еще быть нашим Мэмми, — настоящим, подлинным.

— Конечно, конечно, — дважды повторил Стрезер в восхищении от этой мысли, которой, безусловно, обогатился. — Мэмми — образец настоящего, подлинного.

— Да, то, что надо.

— В таком случае, отсюда напрашивается вывод, — продолжал Стрезер, — что бедняжка Чэд просто чересчур хорош для нее.

— Был бы чересчур хорош, каким в итоге должен был стать, но стать благодаря ее, и только ее, усилиям.

И тут все полностью сходилось, но Стрезер снова нашел зацепку:

— А может, он все-таки в конечном счете подошел бы ей, если порвал бы?..

— С тем, что на самом деле на него повлияло? — Этот вопрос явно потребовал от Крошки Билхема строжайшего, на какой он только был способен, контроля. — Как же он «подойдет» — при любых «если», — когда уже окончательно испорчен?

На это Стрезер мог ответить лишь, призвав на помощь всю свою бесстрастную благожелательность и выдержку.

— Зато вы, слава Богу, нет! Вас можно спасать. И возвращаясь — после столь отменно пригнанной и полной цепи доказательств — к первоначальному звену, я вижу явные признаки того, что она уже принялась.

Самое большее, чем мог себя порадовать Стрезер, когда его юный друг собрался уходить, то, что в данный момент предъявленное им заключение не встретило возражений. Крошка Билхем, направляясь в гостиную, где продолжали музицировать, лишь добродушно тряхнул головой, словно попавший в воду терьер; Стрезер меж тем тешил себя мыслью — самой утешительной в последние дни, — что вправе верить в любой свой вымысел, лишь бы тот, пусть на время, поддерживал в нем энергию. Его буквально обуревали и сотрясали сиюминутные порывы: приступы иронии, всплески фантазии, а чаще всего инстинктивно схваченные штрихи — результат его цветших пышным цветом наблюдений, которые действовали на него сильнее аромата и нежных красок розы и в которые он мог погружаться до пресыщения. Именно из этого источника ему сейчас предоставился случай вкусить, когда он увидел, как разминулись в дверях Крошка Билхем и блистательная мисс Бэррес, входившая в комнату, из которой тот как раз удалялся. Она, видимо, о чем-то его спросила, на что Билхем ответил, кивнув в сторону покинутого им собеседника, к которому, задав на ходу очередной вопрос, поддержанный ее оптическим инструментом, забавным и старомодным, как все остальные ее украшения, и устремилась эта леди, более чем когда-либо напоминавшая нашему другу старинную французскую гравюру, минувшего века портрет, — устремилась с намерением поболтать о том о сем, встречая живейший отклик. Наш друг заранее знал, с чего она начнет, и приготовился, пока она приближалась, ее благожелательно выслушать. Ну конечно же им сейчас представился совершенно «бесподобный» случай, и только благодаря ее особому чутью на такие случаи она сумела — как, впрочем, умела всегда, — им воспользоваться. Чутье, и только чутье, подсказало ей, что настала пора оставить соседнюю комнату, пожертвовать музыкой, выйти из игры, покинуть, так сказать, сцену и урвать минуту за кулисами для Стрезера, чтобы тем самым, возможно, выступить в роли прорицательницы, вещающей из-за спины оракула по знаку коллеги авгура. Усевшись теперь рядом со Стрезером, где минуту назад сидел Крошка Билхем, она и впрямь была готова многое поведать нашему другу, начав сразу после его реплики, которая, как он надеялся, прозвучала не слишком глупо:

— Все вы, милые дамы, чрезвычайно добры ко мне.

Мисс Бэррес поиграла длинной ручкой своего окуляра, расширив себе область наблюдений; она мгновенно оценила свободу, которую давало отсутствие посторонних глаз и ушей.