Андре Моруа - Превращения любви

— Да, именно так, — сказал Филипп, — комбинация разных качеств. Надо, чтобы женщина умела быть и серьезной, и ребячливой… Что невыносимо…

Снова шум поезда заглушил конец его фразы. Неужели я буду так мучиться целую неделю? Жак Вилье закончил длинную речь словами:

— …вы видите, операция превосходная со всех точек зрения.

Он улыбнулся; без сомнения, он объяснял мне только что какую-то очень остроумную комбинацию. Но я запомнила из всего только два слова: «группа Годе».

— Превосходная, — ответила я, и увидела, что он удивляется моей глупости. Но мне было все равно. Я начинала его ненавидеть.

Конец этого путешествия вспоминается мне как бредовая галлюцинация. Маленький пыхтящий поезд поднимался вверх среди сверкающей белизны, окутанный облаками пара, которые на мгновение задерживались и блуждали по снегу. Он извивался по длинным, таинственным, кривым линиям, заставляя белые гребни, увенчанные соснами, вращаться вокруг нас. Потом сбоку открывалась пропасть, и мы видели на самом ее дне узкую черную ленту дороги, которую только что покинули. Соланж упивалась зрелищем с детской радостью и ежеминутно привлекала внимание Филиппа на все детали этого пейзажа.

— Смотрите, Марсена, как красиво это плато из ветвей, где сосны покрыты толстым слоем снега… Какая сила чувствуется в этих деревьях, которые не сгибаясь выдерживают такую тяжесть… А это… О, смотрите сюда… Взгляните на этот домик, который сверкает наверху на самом острие утеса, как бриллиант в белом футляре… А краски на снегу… Заметьте, они не белые, но всегда синевато-белые, розовато-белые… Ах! Марсена, Марсена! Как мне это нравится!

В этой восторженной болтовне не было ничего худого, и беспристрастный слушатель нашел бы, по всей вероятности, что она говорила даже с известной грацией, но меня она раздражала. Я удивлялась, как Филипп, который только что сказал, что больше всего на свете любит естественность, мог выносить эти лирические монологи.

«Возможно, что она искренно восхищается, — думала я, — но в конце концов, когда женщине тридцать лет (а то и все тридцать пять… у нее морщины на шее), не может же она радоваться, как ребенок. И потом, ведь мы сами видим, что этот снег синий, розовый… К чему об этом говорить?»

Мне казалось, что Жак Вилье разделял мое мнение, потому что время от времени он подтверждал довольно циничным и немного усталым «да-да» фразы своей жены. Когда он говорил это «да-да», я на один миг проникалась к нему симпатией.

Я не понимала брака этих двух людей. Они были в высшей степени любезны и предупредительны друг к другу, она обращалась с ним с нежной фамильярностью, называя его то Жако, то Жаку, и даже иногда ни с того ни с сего целовала, едва касаясь губами, его щеку. И между тем всякому, кто провел бы с ними несколько часов, становилось ясно, что они не были любовниками, и что Вилье не испытывал никакой ревности из-за жены. Чем и ради чего он жил? Ради другой женщины? Ради своих копей, своих судов и своих марокканских полей? Я не могла его понять, да и не настолько интересовалась им, чтобы ломать голову над этим вопросом. Я презирала его за снисходительность по отношению к жене.

«Ему не больше, чем мне, нужна эта поездка, — думала я, — и если бы у него было хоть чуточку больше настойчивости, ни его, ни меня не было бы здесь».

Филипп, который купил швейцарскую газету, старался перевести биржевые курсы на французские франки и, думая доставить удовольствие Вилье, сообщал ему курсы некоторых ценных бумаг, но тот небрежным жестом отбросил от себя все эти экзотические названия мексиканских и греческих заводов, как знаменитый писатель усталым жестом заставляет смолкнуть льстеца, который цитирует его произведения. Повернувшись ко мне, он спросил, читала ли я роман Пьера Бенуа «Кенигсмарк». Маленький поезд все еще вертелся среди мягких, белых склонов.

Почему Сен-Морис запечатлелся в моей памяти, подобно какой-то декорации комедии Мюссе, в причудливом сочетании веселого с неправдоподобным и торжественно-печальным? Я вижу наш ночной отъезд с вокзала: огни на снегу, крепкий, здоровый мороз, сани, мулы в упряжи, обвешанной бубенцами и синими, желтыми и красными помпонами. Потом чудесная, мягкая теплота гостиницы, англичане в смокингах в холле, наша большая, уютная комната и счастье остаться, наконец, на несколько минут наедине с мужем.

— Филипп, поцелуй меня, надо освятить эту комнату… Ах, как мне хотелось бы пообедать с тобой здесь, с глазу на глаз… А между тем надо одеваться, сидеть с этими людьми и говорить, говорить…

— Но они очень симпатичные…

— Очень симпатичные… на расстоянии…

— Как ты строга! Ты не нашла, что Соланж была очень мила во время путешествия?

— Знаешь, Филипп, ты просто влюблен в нее.

— Ничего подобного. С чего ты взяла?

— Но если б ты не был влюблен в нее, ты бы не мог выносить ее больше десяти минут… Ну о чем она говорила, в конце концов? Можешь ты выудить хоть одну мысль из всего, что она наболтала за сегодняшнее утро?

— Ну конечно, могу… У нее живое чувство природы. Она очень хорошо говорила о снеге, о соснах… Ты не находишь?

— Да, иногда она находит удачные образы и сравнения; но и я тоже… и всякая женщина, если она даст себе волю… Это естественная форма женского мышления… Разница между мною и Соланж в том, что я слишком тебя уважаю, чтобы говорить тебе все, что приходит мне в голову.

— Милый друг, — сказал мне Филипп с нежной иронией, — я никогда не сомневался ни в твоей способности придумывать очень изящные мысли, ни в скромности, которая мешает тебе высказывать их.

— Не смейся надо мной, Филипп… Я говорю серьезно… Если бы ты не был немного увлечен этой женщиной, ты увидел бы, что она непоследовательна, что она перескакивает с предмета на предмет… Разве это неверно? Будь искренним.

— Абсолютно неверно, — сказал Филипп.

Я вспоминаю об этом пребывании в горах как о самой ужасной пытке. Уезжая, я знала, что от природы не обладаю большой ловкостью и малоспособна к спорту, но мне казалось, что мы с Филиппом, как пара новичков, преодолеем вместе все трудности и что это будет весело и забавно. Но с первого же утра я обнаружила, что Соланж Вилье проявляла в спортивных упражнениях прямо божественную ловкость и изящество. Филипп, хоть и не в такой степени, как она, но все же обладал гибкостью, легкостью, уверенностью. С первого же дня они стали вместе кататься на коньках, сияя радостью, я же с трудом тащилась по льду, поддерживаемая инструктором.

После обеда Филипп и Соланж в холле гостиницы сдвигали свои кресла и болтали весь вечер, в то время как я должна была выслушивать финансовые разглагольствования Жака Вилье. То было время, когда фунт стерлингов стоил шестьдесят франков, и я припоминаю его слова: