Андре Моруа - Превращения любви

— Вы знаете, что это далеко не соответствует действительной стоимости фунта. Вам бы следовало сказать вашему мужу, чтобы он поместил хоть бы часть своих денег в иностранные бумаги, потому что иначе, вы понимаете…

Иногда он рассказывал мне о своих любовницах, называя их по именам:

— Вы должно быть слыхали, будто я живу с Женни Сорбье? Это неверно… Нет… Я действительно любил ее, но это уже кончено… Теперь я живу с госпожой Лотери… Вы знаете ее? Красивая женщина и очень нежная… Такому человеку, как я, нужна женская нежность, спокойная, почти животная… Уверяю вас, что мне прямо необходима теплота женского тела по вечерам для успокоения нервов…

Я прибегала ко всяческим уловкам, чтобы приблизиться к Филиппу и затеять общий разговор. Когда я подходила, между мной и Соланж моментально обнаруживалась неискоренимая противоположность во взглядах, два совершенно различных подхода к жизни. Любимая тема Соланж была «авантюризм». Она называла так погоню за неожиданными и опасными приключениями.

— Я счастлива, что родилась женщиной, — сказала она мне однажды, — потому что женщина имеет гораздо больше возможностей, чем мужчина.

— Как? — удивилась я. — Мужчина имеет профессию, он может работать, творить.

— Мужчина имеет одну профессию, — ответила мне Соланж, — а женщина может жить жизнью всех мужчин, которых она любит. Офицер приносит ей войну, моряк — океан, дипломат — интригу, писатель — радости творчества… Она может переживать эмоции десяти существований, будучи избавлена от повседневной скуки их угасания.

— Какой ужас! — заметила я. — Ведь для этого нужно, чтобы она любила десять разных мужчин.

— Да, и притом все десять должны быть интересными людьми, что весьма неправдоподобно, — сказал Вилье, сильно напирая на слово «весьма».

— Заметьте, — вставил Филипп, — что то же самое можно сказать о мужчинах. И им также женщины, которых они любят, приносят одна вслед за другой разные жизни.

— Да, может быть, — сказала Соланж, — но женщины гораздо менее индивидуальны; им нечего принести.

Однажды ее реплика поразила меня своим тоном. Она говорила о счастье, которое мы испытываем, когда уходим от цивилизованной жизни. Я сказала:

— Но зачем уходить от нее, если мы и так счастливы?

— Затем, что счастье никогда не бывает неподвижно; счастье — это момент покоя среди тревоги.

— Очень правильно, — сказал Вилье, и в его устах эти слова меня удивили.

Тогда Филипп, чтобы понравиться Соланж, вернулся к теме об уходе от культуры:

— Ах, — сказал он, — уйти… как хорошо!

— Это вы говорите? — усмехнулась она. — Но вы последний, который искренне хотел бы сделать это.

Ее слова оскорбили меня за Филиппа.

Соланж любила хлестать мужчин по самолюбию. Стоило Филиппу проявить внимание ко мне, обратиться ко мне с ласковым словом, чтобы она начала третировать его с иронией. Но чаще всего они с Филиппом имели вид жениха и невесты. Каждый день Соланж спускалась вниз в новом свитере яркого цвета, и каждый раз Филипп шептал: «Господи, какой у вас вкус!» К концу нашего пребывания в горах он стал очень близок с ней. Что мне причиняло особенную боль, так это тон, которым они беседовали, очень фамильярный и нежный, и его манера подавать ей пальто, которая была похожа на ласку. Впрочем, она знала, что нравится ему, и пользовалась своей властью. Она была то, что называется «кошечка». Я не могу найти другого слова. Когда она появлялась в вечернем туалете, у меня было впечатление, что электрические искры бегают вдоль ее обнаженной спины. Возвратившись как-то к себе в комнату, я не в силах была удержаться, чтобы не спросить Филиппа, хотя и очень спокойным тоном:

— Итак, значит, Филипп, ты любишь ее?

— Кого, милая?

— Соланж, конечно.

— Да нет же, Боже мой!

— Но у тебя такой вид.

— У меня? — говорил Филипп, в глубине души очень довольный. — В чем же это выражается?

Я долго объясняла мои впечатления. Он слушал меня благосклонно, я заметила, что, когда речь заходила о Соланж, Филипп всегда интересовался моим разговором.

— А все-таки это странный брак, — сказала я ему накануне нашего отъезда. — Он сказал мне, что проводит в Марокко шесть месяцев в течение года, а жена его приезжает туда раз в два года и то всего на три месяца. Значит, большую часть времени она проводит одна в Париже. Если бы тебе пришлось жить в Индокитае или на Камчатке, я бы всюду следовала за тобой как собачонка… Впрочем, я бы ужасно надоела тебе, Филипп? В сущности говоря, она права.

— Ты хочешь сказать, что она избрала более удачный метод, чтобы не так скоро надоесть мужу?

— Назидание для Изабеллы?

— Как ты подозрительна! Ни для кого не назидание. Просто я констатирую факт: Вилье обожает свою жену.

— Это она тебе сказала, Филипп…

— Во всяком случае, он восхищается ею.

— И не обращает никакого внимания на ее поведение.

— А почему он должен это делать? — сказал Филипп с некоторым раздражением. — Я никогда не слыхал, чтобы она дурно вела себя.

— О! Филипп! Я знакома с ней всего три недели и уже слышала разговоры о трех ее бывших любовниках.

— Так болтают обо всех женщинах, — пробормотал Филипп, пожимая плечами.

Я почувствовала, что поддаюсь мелочным, почти низким побуждениям, совершенно незнакомым мне до сих пор. Тогда, так как в глубине души у меня не было злобы, я взяла себя в руки и, сделав над собой колоссальное усилие, постаралась быть милой и любезной с Соланж. Больше того, я устраивала так, чтобы уходить на прогулку с Вилье, давая возможность ей и Филиппу оставаться вдвоем на катке. Я страстно жаждала конца моей пытки, но тщательно избегала всякого намека, который мог бы приблизить этот конец.

Когда мы вернулись в Париж, Филипп застал своего директора больным, и ему пришлось работать больше, чем обычно. Часто случалось, что он не успевал приходить к завтраку. Я спрашивала себя, встречается ли он с Соланж Вилье, и не решалась заговорить с ним об этом. По субботам у Елены Тианж Филипп моментально завладевал ею, уводил ее в угол и не расставался с ней уже весь вечер. Это могло быть благоприятным симптомом. Если бы они встречались тайком в течение недели, вероятно, по субботам он делал бы вид, будто избегает ее.

Я не могла удержаться, чтобы не говорить о ней с другими женщинами. Я никогда не говорила о ней ничего дурного, но слушала их. Соланж слыла за опасную кокетку. Раз как-то Морис де Тианж, рядом с которым я сидела, сказал мне вполголоса, когда Жак Вилье показался в дверях гостиной:

— Смотрите, пожалуйста! Он еще не уехал! А я думал, что жена уже спровадила его в Атласские горы!

Почти все, говоря о Вилье, прибавляли:

— Бедный парень!

Елена де Тианж, которая была подругой Соланж и с которой я много говорила о ней, набросала мне ее портрет, привлекательный и в то же время волнующий.