Дмитрий Григорович - Деревня

- А что, дядя Сысой, - молвил Федос, - вестимо, чай, жутко ему будет?.. Так выпарят... и!.. и!.. и!.. Господи упаси!..

Рассуждая таким образом, мужики заметно придвинулись к околице; тут Григорий, не показавший во все время смущения или робости, стал вдруг крепиться и упираться ногами. Дядя Сысой, заметив это, перемигнулся с Петрухой и, как бы почувствовав прилив вдохновения, произнес:

- Стой, ребята! Стой!.. Гришка! Вот те Христос, отдерут, не на живот, а на смерть отдерут... Слушай! Ну... хошь аль не хошь?

- Ну что?.. Ну, хочу...

- Братцы! Уговор лучше денег, - продолжал тем же восторженным тоном дядя Сысой, - бог с ним... обидел он меня... уж вот как обидел... ну да плевать... выпустим его...

- Выпустите, братцы! Ну, за что вы меня тащите? Выпустите! Ей-богу, скажу спасибо...

- Э-ге!.. Даром кафтан-то у те сер, а ум-то, верно, не лукавый съел... ишь чего! А ты думаешь, спасибо, да и отбоярился?

- Чего ж вам еще?..

- Что больно дешево?.. Нет... ты, брат, вот что... Ну, да что с тобою толковать! Давай целковый!

- А отколе возьму его?..

- Не хошь?.. Тащи его, ребята, тащи!..

- Гришка, полно тебе артачиться! - сказал Петруха. - Хуже будет, шкурою ведь заплатишь... вот те Христос, такого срама нахлебаешься, что и!..

- Толком говорят тебе, откуда мне взять его?.. Ну...

- Врешь, чертов сын! У вас с бачкой денег много... недаром всю деревню вчерась угощали... Ну, хошь, что ли, говори?

- Ей-богу, дядя Сысой, провалиться мне сквозь землю, если есть такие деньги...

- Э! Ну, черт с тобой! Давай полтинник.

- Да нету, тебе, чай, говорят!

- Нету?.. Ну так тащи его, ребята... тащи, тащи, тащи!..

- Погодите... дядя Сысой... стойте... дайте вымолвить слово... пять алтын, по-моему, бери!

- Эк, ловок больно! Нет, этим обиды, брат, не вышибешь... Тащи его, знай, ребята, тащи...

- Ну, двугривенный... Вот как бог свят, больше нет ни полушки!..

- Ребята! - крикнул снова дядя Сысой. - Была не была! Возьмем с него двугривенный да магарычи в придачу... Идет, что ли?

- Отсохни руки и ноги, если у меня есть больше, - всего двугривенный...

- О! Еще скалдырничает... Так ты не хочешь?

- Не замай его, дядя Сысой, сам напоследях спокается...

- Вестимо! - вымолвил Федос.

- Черт же бы вас подрал! - сказал Григорий. - Ну, развязывай руки-то, что ль...

- Двугривенник и магарычи - слышишь?

- Ну, слышу!

- Идет?

- Ну, идет!

- Развязывай его, ребята! Давно бы так: кобениться еще вздумал... эх, жила, жила!..

- Да куда мы пойдем-то?..

- Вестимо, куда! Река, чай, не больно далече...

- К свату Кириле, что ли?

- А то куда же? Сегодня, кажись, еще базар...

- И то, ребята...

- Ступайте, братцы! - сказал Федос.

- А ты что?

- Я не пойду...

- Да куда те приспичило, на барщину разве гонят, черт?

- Свой пар, дядя Сысой, не пахан стоит...

- А у одного тебя не пахан он, что ли? Простоит вёдро, спахаешь...

- Вестимо, простоит вёдро; давно ли был дождь?..

- Полно, кум, пойдем!

- Идемте, что ли?

- Идемте...

- Погодите, куда вас несет?

- А что?

- Обогнуть, чай, надо дорогу...

- А пес велит нам идти по ней?.. - сказал дядя Сысой.

- А то как же?

- Что тут долго болтать... вот так всё прямо и пойдем... полем, как раз на реку выйдем...

- Э! Полем! А рожь, не видишь?

- Э! Рожь... Что, ребята, чего стали?

- Оно, вестимо, короче, дядя Сысой, полем-то, чай, выйдешь на забродное...

- Ну так что?

- А овсы господские...

- Овсы господские! А какой леший увидит нас? День, что ли? Ишь, только светает. И много помнем мы небось овсов-то господских... Да ну, ступайте, что ли!

- Пойдемте, братцы!

- Пойдемте!..

И все четверо свернули с дороги.

Дядя Сысой не ошибся; избранная им дорога сокращала путь по крайней мере целыми десятью минутами, что, впрочем, в ожидании магарыча не было безделицей. Вскоре путники наши миновали барский овес, расстилавшийся за ним ельник и вышли на берег.

Солнце только что показалось из-за темных гор, ограждавших противоположную сторону реки; ровная, тихая, как золотое зеркало, сверкала она в крутых берегах, покрытых еще тенью, и разве где-где мелькали по ней, словно зазубрины, рыбачьи лодки, слегка окаймленные огненными искрами восхода. Песчаный берег, по которому ступали мужички, незаметным, ровным почти склоном погружался в воду. Внизу, у самой подошвы его, возвышалась серая высокая изба, обнесенная с одной стороны плетнем, с другой сушившимся бреднем. На дощатой, заплесневевшей кровле этого здания возносился длинный шест с пучком соломы и елка, столь знакомая жителям Кузьминского и вообще всему околотку. Кругом по песку валялись без всякого порядка обручи и торчали порожние бочки, брошенные, вероятно, хозяином для просушки.

Несмотря на раннюю пору, перед крылечком здания уже толкалось немало народа, и товарищам дяди Сысоя надо было выждать, прежде нежели войти под гостеприимный кров.

Тут стояли мужики с возами, мельники из соседних деревень с мукою и рожью, высовывались кое-где даже бабы; виден был и купчик с своею бородкою и коновал с своими блестящими на ременном поясе доспехами, но более всех бросался в глаза долговязый рыжий пономарь с его широкою шапкою, забрызганною восковыми крапинами, который, взгромоздившись, бог весть для чего, на высокий воз свой, выглядывал оттуда настоящею каланчою.

На пороге кабака находился сам хозяин; это был дюжий, жирный мужчина с черною, как смоль, бородою и волосами, одетый в красную рубаху с синими ластовицами и в широкие плисовые шаровары. Он беспрерывно заговаривал с тем или другим, а иногда просто, подмигнув кому-нибудь в толпе, покрикивал: "Эй, парень! А что ж хлебнуть-то? Ась?.. Э-ге-ге, брат! Да ты, как я вижу, алтынник!"

Григорий, дядя Сысой и другие вошли наконец в кабак и, не снимая шапок, как это принято в таких местах, уселись рядышком в углу на лавке. Внутренность избы не представляла ничего особенно нового и замечательного. Тот же порядок, как и во всех кабаках, усеивающих большие и малые дороги, пристани, базарные сходки и приречья обширной России. Те же закопченные сосновые бревна, та же печь исполинского размера с полатями и выступами. В одном углу - бочка с прицепленным к краю ковшом, в другом - конторка, устроенная из досок, положенных на козла; на ней штофы, полуштофы, косушки и стаканы, расположенные шеренгами с необыкновенною симметриею, как-то странно бросающеюся в глаза посреди окружающего хлама и беспорядка. У самых дверей на лавке пыхтел и шипел неуклюжий самовар (сват Кирила также держал чай и закуску); подле него подымалась целая груда позеленевших, поистертых сухарей и баранок; далее тянулся косвенный, наподобие бюро, прилавок, покрытый чашками, мисками и блюдами с разною потребою для крестьянского брюха.

На безлюдье нельзя было жаловаться; мало того, что изба была полным-полнешенька, в дверях беспрестанно появлялись новые лица, так что сам Кирила едва поспевал управляться.