Дмитрий Григорович - Деревня

- Маюкончику на гривенничек - трое пьют! - кричал мельник, вводя двух мужиков, купивших у него муки.

- Эй, дядя Кирила, давай перемену!

- Аль рыбу-то поснедали? Что больно скоро?

- Малый, косушку!

- Эй, целовальник, а целовальник! или Максим, что ли, как те звать! - полуштоф на одного - вот и деньги...

Но Кириле не в диковинку были такие хлопоты; он не упускал даже случая перекинуться словом то с тем, то с другим из гостей своих.

- Эй, Ванюха! Что рыло-то не мочишь?.. Полно тебе глазеть по сторонам-то; спроси - дадут... чего прикорнул?

- Да что, брат, денег нету.

- Ой ли? Аль все пропил?

- Пропил не пропил, а был грех!..

- Давно ли? Вот то-то оно и вышло: мужик простоволос год не пьет, два не пьет, а как бес прорвет, так и все пропьет!

- Эй, Трифон, опохмелиться, чай, надо - чего зеваешь? Коли алтын не хватает, так муки, чай, привез?

- И то привез.

- Ну, давай ее сюда! Что будешь делать? Надо уважить кума... тащи!

- Да ты сколько даешь?

- Вестимо, ни твоей, ни своей души обижать не стану.

- А сколько?

- Ты пуд, а я косушку.

- Э! Косушку! Что, больно тороват?

- Ну, не одну, так две.

- Давай!

- Э! ге, ге, ге!.. Дорофей, а Дорофей! Что, брат, приуныл? Аль кручина какая запала?

- Да что, брат Кирила! Беда прилучилась, за свою же кобылу приплатился.

- Как так?

- А вот как: увели у меня на прошлой неделе кобылу.

- Не гнедую ли?

- Нет, саврасую. Я и туда и сюда - и след простыл, что ты будешь делать?.. Захожу к свату Ивану, а тот и надоумил меня: "Ступай, говорит, в Пурлово - знаешь Пурлово?" - говорит он мне - это сват-то Иван говорит. Знаю, говорю, Пурлово, как не знать! "Ну, так коли знаешь, так ступай, отыщи там Онисима-коновала; я знаю, - говорит сват Иван, - это его ребята балуют". Что ты станешь делать? Беда, да и только; взял красную, прихожу. "Ну, что?" - говорит. Да вот, мол, кобыла саврасая пропала; так не поможешь ли беде? "Как не помочь, говорит, ступай в осинник на завалишинский выгон, знаешь завалишинский выгон?" Знаю, говорю. "Ну, когда так, так и кобылу свою найдешь: она там траву, вишь, щиплет". Отдал деньги, прихожу: и вправду стоит моя кобыла!.. Так вот какая прилучилась беда - красную ни за что ни про что отдал.

- О, брат! Добро еще красную, видали и больше; счастлив, что дешево отбоярился.

- Такая, право, беда! Хорошо, что деньги были, а то просто и кобылу поминай как звали... право-ну!

- Что, деньги, брат, не боги, дядя Дорофей, да, видно, много милуют.

Каляканье не мешало, однако, нашим мужичкам пропускать чарку за чаркою; вскоре почувствовали они сами, что уже сильно нагрузились. Всего страннее в этом деле было то, что мирный и тихий Федос проявил такую прыть и смелость, что многих трудов стоило Григорию и Сысою удержать его, чтоб он не вцепился в бороду долговязому пономарю, к которому получил он, ни с того ни с сего, непреодолимую ненависть. Наконец кое-как угомонили они его и уложили под навесом подле Петрухи, давно заснувшего сном богатырским. Расплатившись как следует, наши приятели (я говорю: приятели, ибо дядя Сысой и Григорий шли теперь, обнявшись крепко-накрепко, и не переставали лобызать друг друга в ус и бороду) вышли из кабака и, как ни покачивались на стороны, благополучно достигли дороги. Неизвестно, о чем толковали они; разумеется, много было всяких сердечных излияний как с той, так и с другой стороны. Дядя Сысой и Григорий пойдут-пойдут, да и остановятся - остановятся да обнимутся. "Во как люблю, Гриша!.. Ей-бо... право..." - "Больно ты мне полюбился, дядя Сысой... Во... те... Христ..." - и опять продолжают путь тем же порядком.

Но счастие скоротечно; вскоре очутились они посреди улицы и волею-неволею должны были расстаться.

Нередко попадаются дни в жизни человека, которые как бы исключительно пользуются правом наделять его неприятностями и неудачами. Точно такой же день, должно быть, пал на долю Григорью, ибо не успел он отворить ворота, как уже неприятно был поражен криком и бранью, раздававшимися у него в доме. Григорий остановился, обтер рукавом пот, капавший с лица, и стал прислушиваться; так! голосили Дарья и Василиса, но на кого? - бог их ведает! - Он поднялся по шаткому крылечку, выходившему на двор, и вступил в избу. Василиса и Дарья стояли, каждая по концам стола, с поднятыми кулаками; перед ними близ окна сидела Акулина; она, казалось, не старалась скрывать своего горя и, закрыв лицо руками, рыдала на всю избу... Слезы ручьями струились между сухощавыми, грязными ее пальцами. Зрителем этой сцены была старуха, мать Григория; свесив с печи седую голову, как-то бессмысленно глядела она на все, происходившее перед ее глазами.

- Чего горланите?.. Что еще? Ну?.. - закричал Григорий, бросая с сердцем кушак и шапку наземь.

- Да то же, что вот навязал нам на старости лет дьявола... Поди-тка сам теперь и ломайся с ним! - отвечала Василиса, указывая костлявою своею рукою на Акулину.

- Да, - подхватила Дарья, вся дрожа от злобы, - небось и руки-то понадсодишь - сунься только...

- Покою не дает, проклятая, - продолжала Василиса, - воет, знай, себе на всю избу. Послали было за хворостиной печь истопить, прошляндала без малого все утро... велели хлебы замесить - куды те!.. Ничего не смыслит - голосит себе, да еще: пойду, говорит, к барину...

Василисе и Дарье, по известным причинам, более, нежели остальной родне, ненавистна была женитьба Григория; тетки, как видно из слов их, решились даже прибегать в иных случаях к клевете, чтоб только навлекать на Акулину гнев мужа, парня, как ведали они, крутого и буйного.

- Да, - подхватила Дарья, приступая к племяннику, - к барину, говорит, пойду... он, говорит...

Но Григорию и этого было довольно; он оттолкнул тетку и подошел к жене.

- Что, окаянная? - произнес хмельной Григорий, страшно поваживая очами. - Что? Артачиться еще вздумала, а?

- Да, как бы не так! - голосила Василиса. - Много возьмешь словами.

- Вестимо, что ей даешь потачку... разве не видишь, она с умыслом воет? Думает: услышит...

- Э! Толковать еще тут! - бормотал сквозь зубы Григорий, хватая Акулину за волосы и повергая ее одним движением руки на пол.

- Вот так-то! - сказала Дарья. - Да здесь не замай ее, Гриша; стащи лучше в сени... неравно еще горшки побьешь...

Бешенство, казалось, обуяло Григория; тут все разом завозилось в голове его: и неволя, с которою он женился, и посторонние неприятности, и хмель, происшествие утра, - кровь путала его; сначала долго возил он бедную женщину взад и вперед по избе, сам не замечая, что беспрерывно стукался по углам и прилавкам, и, наконец, потащил ее вон...

- Эй, черти! - послышалось тогда в сеничках. - Чего расходились? Эй! Григорий, Гришка, а Гришка! - произнес тем же голосом седой как лунь мужик, входя в избу. - Э-э-э!.. Эхва! Как рано пошло размирье-то! Вчера свадьбу играли, а сегодня, глядишь, и побои... эхва!.. Что?.. Аль балует?.. Пестуй, пестуй ее, пусть-де знает мужа; оно добро...