Жак Шардон - Эпиталама

Войдя в комнату матери, Берта прервала разговор Эммы и госпожи Дегуи.

— Ну чего же ты хочешь, дочка, — сказала госпожа Дегуи, продолжая говорить, несмотря на присутствие Берты. — Если они любят друг друга, то пусть сами и решают. Мы же ничего не знаем… Да хранит их Провидение!

Берта бросилась к матери, обвила ее шею руками и прижала к себе с благодарностью за мудрые слова, подсказанные ее патриархальной верой. Она была признательна матери за ее чистую любовь, отвергавшую зло, прощавшую все грехи и благословлявшую ее.

Берта простила Эмме ее упрямство и недоверие. Не пытаясь убедить сестру, не отвечая, она слушала ее с гордой улыбкой. Она знала, что Эмме не понять ее спокойной уверенности.

Однако временами и ее одолевали сомнения: «А может, он не видит, какая я на самом деле. Что, если я разочарую его? Что, если, несмотря на мое желание сделать прекрасным наш союз, — ведь он будет заключен по любви, — мне все же не удастся быть такой, как этого требует мое будущее положение жены?» И что-то вроде страха перед жизнью и боязнь самой себя отзывались в ней легкой дрожью. Это чувство вернулось к Берте еще более настойчиво в тот день, когда Альбер показывал ей квартиру господина Пакари, где им предстояло жить. Но на обратном пути, когда они шагали по улице вместе с госпожой Дегуи, и Берта разговаривала с Альбером, подобные мысли перестали ее занимать.

В тетради, куда Альбер записывал свои мысли и краткое содержание прочитанных книг, появилась новая фраза, дававшая, как ему показалось, ответ на мучившие его вопросы. «Стать человеком можно, лишь обуздывая свои наклонности и подчиняя их многообразие логике воли, приверженной единой мысли. Мы просто не существуем, пока наш характер сводится к темпераменту».

Он хотел, чтобы брак дисциплинировал его. Теперь он заранее планировал свое время, чтобы действовать согласно собственной воле и не идти на поводу у импульсов и капризов. Он стал писать личные письма только по утрам в воскресенье; прерывал встречи и беседы, когда отведенное для них время подходило к концу; он шел во Дворец только тогда, когда в этом действительно была необходимость; он прекращал всякую работу в половине седьмого. Он где-то слышал, что семейная жизнь располагает к лени, и, желая уберечься от подобной опасности, заставлял себя трудиться непрестанно. Если же его одолевала усталость, он начинал работать с двойным усердием, вдохновляясь примером Маресте, который утверждал, что, дабы излечиться от приступов мигрени, нужно погрузиться в математические расчеты.

За обедом он еще продолжал думать о работе, был рассеян и никак не мог избавиться от напряжения и спешки, накладывавших отпечаток на все его поведение. Берта уже поняла, что в такие минуты он все равно продолжает думать о делах и бесполезно стараться привлечь его внимание; она только улыбалась, видя, как плохо ему удаются попытки выглядеть галантным.

— До свидания, милый, смотри не очень там переутомляйся, — говорила она, пока он целовал ее, вытаскивая часы из кармана.

Она знала, что вскоре придет ее время — вечерние часы, которые еще недавно были такими пустыми, а теперь стали самыми отрадными. Коротала она их дома, где частенько проводила целые дни, вкушая счастье быть в своем — в их — доме. Иногда в послеобеденное время она слышала еще непривычный для нее звук мужских шагов в прихожей, но сдерживала себя и не звала мужа, потому что он шел на работу, и эта небольшая, но столь мудро принесенная ради него жертва доставляла ей радость.

К ужину она наряжалась загодя: надевала какой-нибудь летний девичий костюм или простое черное платье, придававшее ей несколько неприступный вид, или же один из своих «дамских» туалетов — нарядный, с глубоким вырезом.

Когда Альбер с серьезным бледным лицом входил в гостиную, нажимая на дверную ручку, она инстинктивно сдерживала свой порыв, зная, что нужно еще чуть подождать; что постепенно, посидев с закрытыми глазами в кресле и преодолев головокружение от усталости, он вернется к ней.

— Не надо ничего говорить. Отдохни, — говорила она, присаживаясь на подлокотник кресла.

Легким движением она проводила рукой по его вискам, по волосам; от этого ласкового прикосновения, казалось, разглаживались морщинки у него на лбу, стиралась горькая складка, появлявшаяся после трудового дня в уголках его сжатых губ, и ей нравилось смотреть, как он, поначалу слабый и изнуренный, оживает благодаря ей, ее легким пальцам и расслабленно улыбается мальчишеской улыбкой.

— Ну и чем ты сегодня занималась? — спрашивал он, открывая глаза.

Она весело рассказывала ему свои многочисленные новости. Он слушал, хотя мысли его еще были далеко, и лицо выражало блаженное изумление. Ее забавные гримаски и красочная простота речи освежали его мозг не хуже, чем ласковое прикосновение пальцев. Он без устали слушал ее болтовню, подыскивая поводы для очередных шуток, сажал Берту к себе на колени и отвечал ей короткими словечками, сложив губы трубочкой, а затем вдруг начинал страстно целовать ее.

Смех Альбера еще был внове для нее и немного озадачивал.

— Так чем ты занималась сегодня? — спросил Альбер и в тот вечер, прикладывая ко лбу прохладную слоновую кость разрезного ножа.

— Ну, после обеда я была у Алисы. Правда, недолго, потому что в три меня ждала Одетта. Я не видела Алису целых два месяца. Не бросать же мне ее оттого, что я вышла замуж. Ведь в Париже я у нее единственная подруга детства. Хотя она меня немного расстраивает. Никогда не поймешь, что у нее на уме. Она же такая бесстрашная.

— А что поделывает господин Рамаж? — спросил Альбер, уже готовый улыбнуться.

— Он тоже там был. Знаешь, я открыла тайну его серьезности. Оказывается, он никогда не смеется, потому что у него нет зубов. Но сегодня он один раз засмеялся. Когда он смеется, то прикрывает рот платком, вот так…

Сидя на коленях у Альбера, она порылась в одном из его карманов.

— У тебя опять нет платка. Это мне напоминает… Когда-то, — говорила она, прикасаясь к его жилетке, — все эти кармашки вызывали у меня такое любопытство. Помнишь?

— А в связи с чем господин Рамаж засмеялся?

— Ты не любишь воспоминаний.

— Отчего же, люблю, но они мне известны. А вот почему смеялся господин Рамаж, не известно.

Берта с задумчивым видом отошла от него, села в кресло и продолжала:

— Сегодня приходила Одетта. Она была такая милая, совсем как раньше… После замужества она сильно изменилась; когда я бываю у нее дома, я ее просто не узнаю. Она теперь такая рассеянная… целиком поглощена своим ребенком. Такое ощущение, что присутствие других людей мешает ей. А вот сегодня мы с ней поговорили очень откровенно. Без умолку болтали, болтали. Ты все подсмеиваешься над нашей женской болтовней. Но уж так мы устроены. Нам нужно много-много слов, на целый день. Тогда чувствуешь, что ты выговорилась, что в голове ничего не осталось. Представь, это успокаивает нервы.